Ангел на мосту - Джон Чивер

— Но, дядя Джордж, у них совсем другое отношение ко всему этому, сказала она.

— Чепуха, — сказал дядя Джордж. — Это противоестественно, вот и все. Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются! Я говорю, это противоестественно. Куда ни посмотришь — на крышах, на улицах, на площадях! Да вот сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста — голый молодчик!

— Налить тебе виски?

— Да, пожалуйста… Ну, так вот, Кейти, пароход отбывает в субботу, и я хочу забрать тебя и мальчика домой.

— Я не хочу, чтобы Чарли уезжал, — сказала Кейт.

— Ты ведь поедешь со мной, Чарли, правда? Он написал мне прекрасное письмо. И слог, и почерк. Отличное письмо, Чарли! Я показал его нашему школьному инспектору, и он сказал, что тебя примут в школу хоть сейчас. Все дело в том, что над тобой в Кресби трунили, Кейти, когда ты была девчонкой, вот ты и пустилась в бега. А теперь никак не остановишься.

— Предположим, что и так, — поспешно согласилась Кейт. — Быть может, ты и прав, я не спорю. Но зачем же мне возвращаться туда, где надо мной смеялись?

— Да нет же, Кейти, никто над тобой смеяться не будет. Уж об этом позволь позаботиться мне.

— Мама, я хочу домой, — сказал Чарли. Он уже не стоял, как тогда, вытянувшись в струнку, а сидел, ссутулившись, на скамейке у камина. — Я все время тоскую по родине.

— Как это ты можешь тосковать по Америке? — голос Кейт звучал неприязненно и резко. — Ты ее никогда не видел. Твоя родина здесь.

— Как так?

— Твоя родина там, где твоя мать.

— Ах мама, да ведь не в этом дело! Мне все здесь дико. Кругом все говорят на чужом языке.

— Но ты даже не пытался изучить итальянский!

— А какая разница? Все равно я чужой. Все равно я знал бы, что это не мой родной язык. Я не понимаю этих людей, мама, вот и все. Я ничего не имею против них, но только мне их не понять все равно. Я никогда не знаю, чего от них ждать.

— Почему ты не пытаешься их понять?

— Да я пытаюсь, но я не гений. А ты будто понимаешь их? Ты сама говорила, что нет, я слышал. И ты тоскуешь тоже, я знаю. У тебя порой бывает такое лицо…

— Тоска по родине — чепуха, — сердито сказала Кейт. — Совершеннейшая чепуха. Половина человечества томится по родине. Ну да ты еще мал понимать такие вещи. Когда находишься в одном месте и мечтаешь быть в другом, это не значит, что все дело в том, чтобы сесть на пароход и поехать. Человек обычно тоскует не по какой-то другой стране, а по чему-то такому, чего он не находит в себе самом.

— Ах, я не об этом! Я просто хочу сказать, что, если бы я был с людьми, которые говорят на моем языке, с людьми, которые способны меня понять, я чувствовал бы себя гораздо уютнее.

— Ну, если для тебя главное в жизни — уютное самочувствие, — сказала Кейт, — то да помоги тебе Бог!

Тут зазвонил звонок входной двери, и Ассунта пошла открывать. Кейт взглянула на часы: ровно пять минут девятого. Это был первый четверг месяца. Кейт не успела объяснить дядюшке, в чем дело, как уже началось шествие через зал. Впереди шел герцог Римский с букетиком в левой руке. Чуть позади — его жена, высокая стройная седая дама, украшенная драгоценностями, которые Франциск Первый подарил в свое время ее предкам. Процессию заключала великолепная и потрепанная, как труппа бродячих циркачей, кучка вельмож. Герцог вручил Кейт цветы. Все рассеянно поклонились ее гостям и проследовали через кухню, пропахшую газом из-за постоянных утечек, к черному ходу.

О, Джузеппе Вермишелли,

Макароны мы поели!

громко пропел им вслед дядюшка Джордж и, дивясь тому, что никто не смеется, спросил:

— Это еще что за чудилища?

Кейт рассказала ему про условия, на которых ей сдана квартира, и дядюшка Джордж заметил, что у нее блестят глаза.

— И тебе это нравится? — спросил он.

— Пожалуй, да, — сказала она.

— Но ведь это же идиотизм какой-то! Форменный идиотизм. Нет, Кейт, ты должна поехать с нами. Я отведу тебе с Чарли половину моего домика и устрою там для вас отличную американскую кухоньку.

Стритер заметил, что предложение дядюшки растрогало Кейт до слез. Но она поспешно возразила:

— Если бы все сидели в дырах, вроде Кресби, и никуда оттуда не двигались, то и Америки никто бы не открыл.

— Но ты ничего не открываешь, Кейт!

— Нет, открываю.

— Нам всем будет лучше, мама, — сказал Чарли. — Нам всем будет лучше, если мы будем жить в хорошем чистом доме и у нас будут хорошие знакомые, хороший сад, кухня, душ.

Она стояла спиной к ним, повернувшись к камину.

— Никакие знакомые, кухни, сады, душевые, — отчеканила она, — ничто не заменит мне счастья видеть мир и разных людей, в нем живущих! — Затем повернулась к сыну и тихо добавила:

— Ты будешь тосковать по Италии, Чарли.

Мальчик засмеялся своим совиным смехом.

— Да, я буду тосковать по черным волосам, плавающим в супе, — сказал он.

Она не проронила ни звука. Даже не вздохнула. Чарли подошел к ней и заплакал.

— Прости меня, мамочка, — сказал он, — прости меня. Я сказал глупость. Это дурацкая старая острота.

Он принялся целовать ей руки и мокрые щеки. Стритер поднялся и ушел.

* * *

«Che, dopo tante immagini di miseria, epensando a quella ancor pi? grave, per mezzo alla quale dovrem condurre il lettore, — читал Стритер в следующее воскресенье, придя, как обычно, на урок, — no ci fermeremo ora a dir qual fosse lo spettacolo degli appestati che si strascicavano о giacevano per le strode de' poveri, de' fanciulli, delle donne»[8].

Мальчик уехал. Стритер это понял, хотя Кейт ему ничего не сказала. Просто в комнате сделалось просторнее. В середине урока герцог Римский в купальном халате и домашних туфлях прошлепал мимо с миской супа, которую он нес прихворнувшей сестре. У Кейт был утомленный вид; впрочем, она всегда ведь казалась усталой. Когда урок пришел к концу и Стритер поднялся со стула и ждал, что она что-нибудь сообщит ему о Чарли и о дядюшке Джордже, она поздравила его с успехами в итальянском языке и попросила к следующему уроку кончить «Обрученных» и купить «Божественную комедию».

Она родилась в Наскосте, и годы ее детства были отмечены двумя знаменательными событиями — чудесным возвращением бриллиантов и зимним явлением волков на Виа Кавур. Когда ей было десять лет, грабители вошли после обедни в церковь Сан-Джованни, взломали раку Пресвятой Девы и выкрали оттуда бриллианты — дар мадонне от одной княгини в награду за чудесное исцеление от недуга печени. На другой день после ограбления дядя Серафино, возвращаясь с поля, увидел у входа в пещеру, в которой этруски некогда погребали своих мертвецов, осиянного юношу. Юноша поманил дядю Серафино рукой, но дядя Серафино испугался и убежал. Дядюшка в тот же день слег в жестокой лихорадке, позвал священника и рассказал ему все, а тот пошел к пещере и нашел принадлежащие мадонне драгоценности среди кучи сухих листьев, на том самом месте, где стоял виденный дядюшкой ангел. И в том же году пониже фермы кузина Мария увидела на дороге дьявола: он был с рогами, острым хвостом и в ярко-красном тесно облегающем одеянии — словом, точь-в-точь такой, каким его рисуют на картинах. В год большого снегопада Клементине было четырнадцать лет. Как-то вечером она пошла к фонтану за водой и на обратном пути, уже подходя к башне, в которой они тогда жили, увидела волков. Стая в шесть или семь волков поднималась по заснеженной лестнице Виа Кавур. Она уронила кувшин и взбежала в башню; от ужаса ее язык сделался тяжелым и неподвижным, но она закрыла дверь и хорошенько разглядела волков в щелку: они были угрюмее собак, сквозь клочковатую шерсть проступали ребра, а изо рта капала кровь задранных ими овечек. Ей было страшно, но она не могла оторваться и смотрела как зачарованная на переступавших по снегу волков. Они казались ей то ли душами умерших, то ли гонцами таинственных темных сил, которые, как известно, — Клементина это знала точно — обволакивают самую сердцевину жизни. Если бы волки не оставили следов на снегу, она решила бы, что это было всего лишь видение. Семнадцати лет она сделалась donna di servizio[9]одного не очень знатного барона, владельца виллы на пригорке, и в тот же год Антонио, с которым она работала в поле, назвал ее однажды в летние сумерки розой, покрытой росой, и у нее закружилась голова. Она исповедалась в своем грехе священнику, покаялась перед ним и получила прощение. Но когда она пришла к священнику с таким же признанием в шестой раз, он сказал, что им следует обручиться, и Антонио сделался ее fidanzato[10]. Мать Антонио отнеслась к их помолвке неблагосклонно, и вот прошло три года, Клементина по-прежнему оставалась его розой, покрытой росой, а Антонио — ее fidanzato, но всякий раз, как они заводили разговор о браке, мать Антонио принималась рвать на себе волосы и визжать. Осенью барон предложил Клементине ехать с ним в Рим в качестве служанки, и она не могла отказаться: ведь она всю жизнь мечтала посмотреть своими глазами на папу и пройтись по улицам Рима, освещенным электричеством!