Грозовой Перевал - Эмилия Бронте

— У нее кровь на губах! — сказал он, содрогнувшись.

— Не обращайте внимания! — ответила я жестко. И я ему рассказала, как перед его приходом она решила разыграть припадок. По неосторожности я сообщила это слишком громко, и она услышала; она вскочила, волосы рассыпались у нее по плечам, глаза горели, мускулы на шее и руках неестественно напряглись. Я ждала, что мне по меньшей мере переломают кости. Но она только повела вокруг глазами и кинулась вон из комнаты. Господин приказал мне последовать за ней; я дошла до дверей ее спальни; не дав мне войти, она заперла дверь на ключ.

Так как наутро она не соизволила спуститься к завтраку, я пошла спросить, не пожелает ли она, чтобы ей принесли чего-нибудь в комнату. «Нет!» — отвечала она повелительно. Тот же вопрос был задан в обед, и когда мы пили чай, и на следующее утро опять, — но ответ был все тот же. Мистер Линтон со своей стороны проводил все время в библиотеке и не справлялся, чем занята жена. Он целый час беседовал с Изабеллой, надеясь, что сестра, как приличествует девице, выразит свое возмущение по поводу заигрываний Хитклифа; но он ничего не мог понять из ее уклончивых ответов и был принужден прекратить допрос, так и не добившись толку; все же в заключение он ее торжественно предупредил, что если она по сумасбродству своему станет поощрять недостойного искателя, то сама разорвет этим родственные узы между собою и братом.

Пока мисс Линтон бродила по парку и саду, всегда молчаливая и почти всегда в слезах; пока Эдгар запирался среди книг, которых не раскрывал — томясь, как мне думалось, неотступным смутным ожиданием, что Кэтрин, раскаявшись в своем поведении, сама придет просить прощения и мириться; и пока та упрямо постилась, воображая, верно, что Эдгару за столом каждый раз кусок становится поперек горла, оттого что ее нет, и только гордость мешает ему прибежать и броситься ей в ноги, — я занималась своими хозяйственными делами в уверенности, что на Мызе остался только один разумный человек, и человек этот — Эллен Дин. Я не пыталась утешать барышню или уговаривать госпожу и не обращала большого внимания на вздохи господина, который жаждал услышать хотя бы имя своей леди, если ему не позволяют слышать ее голос. Я рассудила так: по мне, пусть их обходятся как знают; и хотя все шло с томительной медлительностью, я начинала радоваться забрезжившей, как мне уже думалось, заре успеха.

Миссис Линтон на третий день отперла свою дверь и, так как у нее кончилась вода в графине и в кувшине, потребовала, чтоб ей их опять наполнили и подали миску каши — потому что она, кажется, умирает… Эти слова, решила я, предназначались для ушей Эдгара; сама я этому ничуть не поверила и, никому ничего не сказав, принесла ей чаю с гренками. Она стала жадно пить и есть; потом снова откинулась на подушку, со стоном ломая руки. «Ох, я хочу умереть, — прокричала она, — потому что никому нет до меня дела. Лучше бы мне было не есть». Затем, много позже, я услышала ее шепот: «Нет, я не умру… он будет только рад… он меня совсем не любит… он не пожалеет обо мне!».

— Вам что-нибудь надо, сударыня? — спросила я, все еще сохраняя наружное спокойствие, несмотря на призрачную бледность ее лица и странную порывистость движений.

— Что он делает, этот бесстрастный человек? — спросила она, откинув с изнуренного лица густые, спутанные кудри. — Впал в летаргию или умер?

— Не то и не другое, — ответила я, — если вы спрашиваете о мистере Линтоне. Он, по-моему, в добром здоровье, хотя и предается своим занятиям больше чем следует: он все время сидит над своими книгами — раз что некому с ним посидеть.

Я не должна была бы так с ней говорить, но ведь я не понимала, в каком она состоянии: я никак не могла отбросить мысль, что нездоровье ее отчасти наигранное.

— Сидит над книгами! — вскричала она в замешательстве. — А я умираю! Я на краю могилы! Боже! Да знает ли он, как я изменилась? — продолжала она, глядя на себя в зеркало, висевшее против нее на стене. — Разве это — Кэтрин Линтон? Он думает, я капризничаю или, может быть, играю. Объясни ты ему, что это страшно серьезно! Если еще не поздно, Нелли, помоги мне проверить его истинные чувства, и я сделаю свой выбор; и тогда я сразу умру от голода… — хоть это вовсе не наказание, раз у него нет сердца — или выздоровею и навсегда покину эти места. Ты сказала правду? Остерегись солгать! Ему в самом деле так безразлична моя судьба?

— Оставьте, сударыня, — ответила я, — мистер Линтон понятия не имеет, что вы нездоровы. И, конечно, он ничуть не опасается, что вы уморите себя голодом.

— Ты так думаешь? А ты не можешь ли сказать ему, что я это сделаю? — заявила она. — Убеди его! Скажи ему это будто от себя: скажи, что ты-де уверена, что я себя уморю!

— Что вы, миссис Линтон, вы забываете, что сегодня за ужином вы с аппетитом поели, — напомнила я. — Завтра вы сами увидите благотворный результат.

— Будь я уверена, что это убьет Эдгара, — перебила она, — я немедленно убила бы себя! Эти три страшные ночи я ни на миг не сомкнула глаз — и как же я мучилась! Меня донимали видения, Нелли! Но я начинаю думать, что ты меня не любишь. Как нелепо! Я воображала, что, хотя люди ненавидят друг друга и презирают, меня они не могут не любить. И вот за несколько часов все они превратились в моих врагов: да, все, я знаю это наверное. Все в этом доме. Как страшно встречать смерть, когда вокруг холодные лица! Изабелла — в ужасе и в отвращении, даже в комнату войти побоится, — так страшно ей видеть, как умирает Кэтрин. А Эдгар будет стоять торжественно рядом и ждать конца; а потом возблагодарит в молитве господа за то, что водворился мир в его доме, и вернется к своим книгам! В ком есть хоть капля чувства, пусть ответит: что Эдгару в книгах, когда я умираю?

Она не могла мириться с мыслью, которую я ей внушила, — с мыслью о философской отрешенности мистера Линтона. Она металась, лихорадочное недоумение росло, переходило в безумие; она разорвала зубами подушку; потом поднялась, вся горя, и потребовала, чтоб я открыла окно. Стояла зима, дул сильный северо-восточный ветер, и я отказалась. Ее лицо, вдруг дичавшее, и быстрые перемены в ее настроении начинали тревожить меня не на шутку; мне вспомнилась ее прежняя болезнь и как врач нас предостерегал, чтобы ей не перечили. Минуту назад она была в ярости, а сейчас, подпершись одной рукой и не замечая моего неповиновения, она, казалось, нашла себе детскую забаву в том, что выдергивала перья из только что продранных дыр и раскладывала их на простыне по сортам; мысль ее отвлеклась на другие предметы.

— Это индюшечье, — бормотала она про себя, — а это от дикой утки, это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку — неудивительно, что я не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я лягу. Вот перо глухаря; а это — я б его узнала из тысячи — это перышко чибиса. Милый чибис! Он все кружил над нашими головами средь верескового поля. Он хотел поскорее добраться до гнезда, потому что облака легли на вершину холма и он чувствовал, что надвигается дождь. Перо мы нашли в вереске, птица не была подстрелена. Мы увидели зимой ее гнездо, а в нем маленькие скелетики: Хитклиф поставил над гнездом силок, и старшие не посмели подлететь. Я после этого взяла с него слово, что он никогда не будет стрелять в чибиса, и он не стрелял. Ага, еще одно! Он все-таки подстрелил моих чибисов, Нелли? Перья красные — хоть одно из них? Дай посмотрю.