Князь ночи - Жюльетта Бенцони

И Гортензия подумала, что звон колокола, если и впрямь он имел сверхъестественную природу, можно толковать и по-другому – как предвестник несчастья, которое способно сокрушить Этьена так же верно, как и сама смерть.

Глядя на приближающийся кортеж, Гортензия поражалась тому, насколько хрупким выглядел молодой человек. Его печальные голубые глаза, обведенные темными кругами, казались огромными на худом изможденном лице. Чтобы не мешать тем, кто его нес, он снял шляпу, и Гортензия увидела, что его волосы столь же белокуры и шелковисты, как ее собственные. Этот юноша вполне мог бы сойти за ее брата… и, захваченная горячим состраданием к несчастному, она дала себе зарок защищать его и помогать, насколько сможет.

Как раз в эту минуту на пороге возник господин Гарлан. Громогласным криком «Увы!», призвав небеса в свидетели того, сколько горестей причинило ему бегство подопечного, он устремился вниз. Но Гортензия, выпустив руку мадемуазель де Комбер, отстранила его и, опередив, первой спустилась на несколько шагов, отделявших ее от юноши.

– Я – Гортензия, – сказала она. – Ваша кузина. Но с этой минуты можете считать меня вашей сестрой…

Этьен поднял на нее восхищенный взгляд: ее улыбка, золотистые глаза, тоже улыбающиеся, вся она, такая светлая и юная, так просто и естественно подбежавшая к нему, – все поразило юношу… Он тоже попытался улыбнуться, но у него это не получилось. Напротив, глаза его наполнились слезами.

– О боже, как вы прекрасны, – прошептал он. И вдруг разразился судорожными рыданиями, приведя Гортензию в полное недоумение.

– Да-а-а, вот так встреча! – проворчал маркиз де Лозарг, следовавший за сыном. – По правде говоря, Этьен, ты ведешь себя…

Но тут вмешалась мадемуазель де Комбер:

– Послушайте, Фульк, оставьте мальчика в покое! Ему и так достаточно плохо! Неужели вы думаете, что кого-то может развеселить необходимость пролежать два месяца в постели? Ему нужен покой! Теперь у него найдется довольно досуга как следует познакомиться с кузиной…

Между тем Годивелла уже взяла бразды правления в свои руки. Она покрикивала на носильщиков, подозревая, что они слишком трясут стул, и суля злейшие проклятия на их головы, если они причинят страдальцу малейшую боль. Ее бдительная суровость и несомненная, но тщательно скрываемая за нарочитой грубостью нежная привязанность к юноше воздвигли несокрушимую стену между Этьеном и его недовольным отцом. Несладко пришлось бы маркизу, вздумай он покуситься на эту преграду. С яростным блеском в глазах он ограничился извинениями, которые принес Гортензии, но она, впрочем, тотчас их отвергла:

– Больной, раненый и просто страдающий человек, дядя, имеет свои права! Уверена, что вскоре мы, Этьен и я, найдем общий язык.

Удивление от того, что его наградили титулом дяди, в чем до сих пор отказывали, немедленно погасило ярость маркиза. Он даже одарил девушку одной из своих очаровательных улыбок.

– Неужели в мое отсутствие вы решили взглянуть на людей и вещи с более благоприятной стороны… гм… Гортензия?

Уступка за уступку? Гортензия оценила ее, но остереглась признаться, что внезапный дипломатический ход был продиктован одной лишь заботой о несчастном юноше. Не хватало только, чтобы, возвратившись в отчий дом, он сделался свидетелем их стычек. Инстинктивно Гортензия почувствовала, что прямолинейность в отношениях с маркизом более неуместна, если она хочет хоть сколько-нибудь помочь Этьену.

– Предположим, что у меня действительно появилось желание войти в семью, – только и сказала она, стараясь заглушить возмущенный ропот своей совести, уличавший ее в столь откровенной лжи… Но, коль скоро волки выли повсюду вокруг Лозарга, может быть, стоило, хоть иногда, тоже повыть по-волчьи?

В течение тех нескольких дней, что провела у них Дофина де Комбер, Гортензия не видела Этьена, остававшегося у себя под двойным наблюдением наставника и Годивеллы. Но она нечасто вспоминала об этом – такой приятный оборот приняла жизнь в замке. Дофина оказалась интересной собеседницей, преисполненной очарования и живости. Весь дом наполнился звуками ее звонкого голоса, смеха и остроумных шуток, иногда язвительных, но от этого не менее притягательных. И даже дотоле мрачные трапезы благодаря гостье перестали казаться Гортензии тягостной повинностью…

Видя ее за столом справа от маркиза, особенно вечерами, в прелестном бархатном платье цвета зеленых листьев или в черном кружевном наряде, с декольте, полуприкрытым черным же прозрачным платком, под которым поблескивали оправленные в золото топазы массивного ожерелья, глядя на ее лицо, обрамленное длинными серьгами, Гортензия думала, как, в сущности, мало нужно, чтобы создать ощущение тепла и задушевного уюта. Вероятно, давно приучив маркиза уступать ее мягко выражаемым пожеланиям, Дофина без труда добилась от Годивеллы, чтобы олово канделябров стало блестеть, будто серебро, а Пьерроне набрал в окрестностях замка веток остролиста и омелы, из которых она, добавив к ним стебли сухого чертополоха, составляла оригинальные букеты для украшения стола.

– Эти дьявольские букеты, – ворчал маркиз. – До них нельзя дотронуться, не всадив занозу в палец!

– Они здесь не затем, чтобы их трогали, а для того, чтобы ими любовались. Что касается дьявола, хотелось бы вам напомнить: он жжется, а не колется. Сейчас зима, и незачем привередничать… если не располагаешь оранжереей. У вас есть дома оранжерея, Гортензия?

– Да, в замке Берни мой отец построил большую оранжерею, чтобы сделать приятное матери. Она обожала цветы, и ей всегда их было мало. Особенно роз!

– Как я ее понимаю. По существу, с вами сыграли весьма дурную шутку, вырвав из-под милого крова и ввергнув под мрачные своды этого замка, не спорю, весьма почтенного, но изобилующего лишь сквозняками, а не прекрасными вещами.

– Монастырь Сердца Иисусова, где я жила до этого, отличался столь же строгим убранством, хотя и помещался в одном из красивейших парижских особняков.

– Столь же строгим, согласна. Но разница все-таки есть? Могу поспорить, что ваш дядюшка даже не полюбопытствовал, хорошо ли вы здесь устроены. Милый мой Фульк, вы неисправимы. Кроме вашего Лозарга, вас ничто не трогает. Он всегда будет вашей обетованной землей, не сравнимой даже с королевскими палатами.

– Здесь мой дом. Для меня этим все сказано. Что касается племянницы, я полагал, что она свыкнется с жилищем, которое ее мать столь долго считала своим…

– …Однако вряд ли смогла бы с ним примириться, попади она сюда сейчас… если бы такова была господня милость!

Горячая волна благодарности поднялась в душе Гортензии. Она почувствовала, что часть ее сердца уже принадлежит этой женщине, такой любезной, человечной и всепонимающей, способной предвосхитить чужие упования, горести и сделать их своими. Она стала подыскивать слова, могущие выразить эту признательность, не оскорбляя маркиза, но не нашла подходящих. Мадемуазель де Комбер угадала ее замешательство и тотчас поднялась с места, сказав:

– Оставим этих господ, малышка, и пойдем поболтаем в мою комнату. Я чувствую себя немного усталой.