Дневник ангела-хранителя - Кэролин Джесс-Кук

3. Когда я села между ними, моя тяга к Тоби была глубокой, верной, пережившей войны связью с человеком, который стал отцом моего ребенка, с моим мужем, клиентом и некогда лучшим другом. Канат, бежавший раньше между нами, толстый, как трамвайная линия, в конце концов рывком вернулся на место и ударил меня по лицу. И теперь, когда я сидела так близко к нему, что видела цепочку оранжевых веснушек под его глазами, гладкость его щек там, где ему отчаянно хотелось иметь щетину, чтобы доказать, что — наконец-то — он старше двадцати одного года, я задрожала от любви, желания, ненависти и обиды.

Хотя у меня не было дыхания, которое можно было бы задержать, я задержала, как драгоценный дар, то мгновение, замерев, словно статуя, пока Тоби не вышел из машины, не постучал по окну в знак прощания и не исчез в ночи.

Я разжала кулаки и смеялась до тех пор, пока не уняла нервную дрожь в своем голосе и он не стал убедительно ровным.

Я знала: они встретятся снова, и часть меня, все еще ненавидевшая Тоби, орала на ту часть меня, которая хотела, чтобы они встретились.

Посреди этого ангельского конфликта я допустила оплошность: когда я повернулась и посмотрела на Марго, та тянулась к чему-то, выпавшему из кармана Тоби, когда он шагнул из машины. Не успела я ничего предпринять, не успела полностью вернуться в настоящее, Марго уже читала.

Это был рассказ или, может, эссе, нацарапанное мелким, тонким почерком — почерком интеллектуала, но с жирными округлыми гласными, предполагавшими в Тоби глубокое чувство сопереживания. Рассказ был написан, как ни странно, на странице, вырванной из «Декамерона» Боккаччо, изданного на сломе двух веков. На странице настолько старой, что она сделалась горчично-желтой, а текст на ней почти поблек от времени.

Вы наверняка назвали бы Тоби умирающим с голоду артистом. Он был настолько худым, что его вельветовый костюм болтался на нем, как спальный мешок, а его длинные худые руки были всегда в пятнах, всегда холодные. Он жил за счет чеков, получаемых раз в три месяца от Нью-Йоркского университета, что означало: он рассчитывает на остатки хот-догов от старого приятеля по колледжу в качестве питания и на чердак в ночном кафе на Бликер-стрит в качестве места, где можно приклонить голову. Тоби никогда и ни за что не признался бы, что беден. Он объедался словами, пировал поэзией и чувствовал себя миллионером, когда разживался ручкой, полной чернил, и чистыми листами бумаги. Тоби был писателем, и самым худшим в этом было то, что он свято верил: крайняя бедность является неотъемлемой частью писательского ремесла.

Поэтому, если вы можете вообразить украшенный кляксами хрупкий листок бумаги с поблекшим итальянским шрифтом,[25]проглядывающим из-под артистического почерка, вы имеете представление о том, что Марго подняла с пола, развернула и стала читать.

«Деревянный человек

Т. Е. Послусни

Деревянный человек не был куклой. В отличие от Пиноккио он был настоящим мужчиной, в то время как все остальные вокруг него таковыми не являлись. В той земле кукол деревянным людям жилось очень нелегко. Шансы найти работу сводились к нулю, если только к твоим руками и ногам не были привязаны веревочки и ты не шевелил губами во время разговора. В той стране не существовало ни домов, ни административных зданий, да и церквей было маловато. Вместо этого вся планета превратилась в гигантские подмостки, на которых расхаживали и дрались куклы, и деревянному человеку становилось все более одиноко. Видите ли, деревянный человек не был сделан из дерева, зато деревянным было его сердце. Вернее, его сердце было деревом со множеством ветвей, но на них не росли ни персики, ни груши, и ни одна птица никогда не опускалась на них, чтобы петь».

Хотя Марго ничего не знала о мужчине, рядом с которым проехала семнадцать кварталов, она почувствовала себя так, будто ей открылось окно в его мир, страница из его дневника, его любовное письмо. Неприкрытое одиночество, скорчившееся в его словах, нашло точку опоры в ее сопереживании. Я, конечно, читала это как неловкую, интертекстуальную чушь, изложенную самодовольным тоном, от которой разило рефлексивным постмаккартизмом. Юный Тоби Послусни не был мастером литературы; пройдет еще много лет, прежде чем он отточит свое мастерство. Но для молодого, слегка тоскующего по дому любителя литературы, который мог дословно продекламировать по памяти куски из «Грозового перевала», палимпсест Тоби был минным полем восхитительной исповедальни символизма.

Поэтому человеком, вытеснившим Тома из мыслей Марго, стал не Тоби, а один из его персонажей.

Том заходил в книжный магазин еще пять раз. Каждый раз Марго там не было, она мародерствовала в других книжных магазинах в поисках товара, который Бобу полагалось разместить на своих полках, а из ума у нее не выходил рассказ Тоби. Ее все больше расстраивало обилие томов хваленых старых западных авторов, занимающих жилплощадь в магазине Боба. Хотя она и покрасила магазин снаружи белой краской, заменила мерцающие лампочки и провела целые выходные, чиня вывеску «Баббингтон букс», посетители, рискнувшие сунуться внутрь, просто не хотели покупать Хемингуэя или Уэллса. Они хотели слышать новые, яростные голоса, появившиеся из гетто Детройта, незаконно заселенных домов Лондона, Манчестера, Глазго, кварталов Москвы. После Джона Фицджеральда Кеннеди, Вьетнама, Уотергейта[26]и серийного убийцы, побывавшего буквально у их порога, новое поколение читателей двадцати с небольшим лет от роду жаждало литературы, отражавшей бы это безумие.

В конце концов я примирилась с утраченной возможностью отношений с Томом и энергично одобрила следующий шаг Марго, хотя, конечно, знала его цену: изучение литературы в Нью-Йоркском университете.

Она позвонила Грэму:

— Эй, папа! Это я! Как ты?

— Марго. — Приглушенное фырканье. — Марго? Это ты?

Она сверилась с часами. Она опять забыла про разницу временных поясов. Дома было четыре часа утра.

— Марго?

— Да, папа, прости, я тебя разбудила?

— Нет-нет. — Кашель, как звук разгребаемого гравия, звук плевка. — Совершенно не разбудила, нет. Я просто делал утренние приготовления. Ты, похоже, взволнована, что случилось?

И вот, с придыханием, она объяснила, чего хочет. Грэм захихикал, услышав, какие она подобрала слова: «Шанс не дать себе превратиться в тех мещан, которые правят нашей страной».

Он спросил, сколько это будет стоить. Меньше чем через минуту ее желание исполнилось. Грэм заплатил за обучение и переслал по телеграфу кое-какие деньги Бобу за комнату Марго на следующие двенадцать месяцев. У него было одно требование: чтобы Марго прочитала его последний роман и дала на него отзыв. Дело было сделано.