Скорпионы в собственном соку - Хуан Бас

– За эти дни у меня было время, чтобы поразмыслить обо всем, и я представлял себе что-то в этом роде, падре… Мой собственный дядя – это ужасно.

– Да, ужасно, разумеется… Но я прошу тебя, умоляю тебя, сын мой, будь хорошим христианином и не оскверняй свою бессмертную душу, которая столь чиста и красива, – сомневаюсь, что он думал именно о моей душе, – жаждой мести.

– О чем вы, отец. Единственное, чего я хочу, – это вернуться в мир и наверстать упущенное время; научиться быть взрослым, стать успешным человеком, может быть, завести семью… И кроме того, Франко уже умер… Все это – дело прошлого… У меня ни за что не возникнет искушения испортить остаток своей жизни из-за этого подонка – мне стыдно даже, что он принадлежит к моей собственной семье.

– Насколько тебе делают честь эти благодушные слова, и какой ум они таят за собой! Я, со своей стороны, оставил эти политические бредни много лет назад и посвятил себя жизни священника и заботам о тебе. Хоть я и был невиновен, но чувствовал свою ответственность за тебя, особенно после того, как нас покинула твоя святая мать.

– Спасибо еще раз, падре. Позвольте мне поцеловать вам руку.

– Боже упаси! Нет! Это я должен целовать тебе… ноги… Ты – редкий пример кротости и сдержанности.

Я решил сменить тему, дабы он, кроме всего прочего, не возбудился от такого поцелуя.

– Просто из любопытства. Кто такой был мой дядя Пачи?

– Я мало что знаю о нем. То же, что и все. Я не захотел снова иметь с ним дело после столь огромного злодеяния по отношению к тебе. Кстати, он исчез из Тулузы через несколько дней после произошедшего… Он по-прежнему в ЭТА, в ее военной группировке, теперь он уже на заметке у полиции… Он продолжает действовать, подпольно, вероятно, на юге Франции, продолжает свое безумное дело ненависти и кровопролития.

– Тем хуже для него. Кто железом убивает – от железа и погибнет.

– Аминь.

– Падре…

– Говори, сын мой.

– Когда я внезапно проснулся, – Кресенсио обильно сглотнул слюну, я наслаждался этим, – я заметил свет, очень белый, и ощутил какое-то огромное удовольствие, – он посмотрел в землю, на гравий дорожки, – блаженство… Я думаю, если это не богохульство, что то была Божья благодать… Думаю, что Иисус явил мне чудо, чтобы я проснулся… И что я тоже должен посвятить жизнь ему… В меня вошла великая вера, невиданная вера…

Похотливый священник вздохнул с облегчением. Он осторожно взял меня за руку.

– Как это может быть богохульством, совсем наоборот! Я думаю так же, возлюбленный сын мой. Ты ведь знаешь, что это счастливейшее мгновение, когда ты вернулся к жизни, я был у твоих ног и молился за твое скорейшее излечение. – Бесстыдство этого педика не имело пределов. – Я предлагаю тебе сейчас сделать то же самое, – то же самое? – встать здесь на колени и вместе прочитать молитву… Возрадуемся в вере через молитву! Через бесконечную милость и славу нашего Господа! Через Иисуса Христа!

Я покинул Лойолу в конце января 1976 года, пообещав Кресенсио, что мы будем продолжать держать связь. Он посоветовал мне укрепляться в своей вере и заверил меня, что, если, узнав мир, я захочу испытать себя в религиозной жизни, он поможет мне осуществить это на практике.

Это было неплохое средство, на крайний случай.

Я вернулся домой, в Альсо. Деревня за все эти годы изменилась очень мало. Поначалу мое возвращение несколько привлекло внимание местных, и они устроили некоторую суету вокруг меня, но вскоре они включили меня в инертную повседневную жизнь своей деревни и оставили в покое.

В уединенном доме и благодаря наградной пенсии (которая, кроме того, накопившись за многие годы, вместе с процентами, превратилась в целый капитал) я получил необходимый покой, чтобы размышлять, собирать информацию и учиться жить как мужчина тридцати одного года со скудным опытом восемнадцатилетнего юноши.

Пометив для себя Кресенсио и дядю Пачи, я стал искать следы остальных.

Из прочих четырех в живых оставались трое.

Уроженец провинции Алава, из Арсеньеги, Хуан Карлос Фернандес де Ла Полеа по прозвищу Товарищ так же, как и Пачи Ираменди, продолжил свою деятельности в ЭТА; он был одним из немногих боевиков из Алавы. В 1971 году его схватила гражданская гвардия. Он умер в тюрьме Басаури в 1973 году от кровоизлияния в мозг.

Жаль.

Остальные засветились гораздо больше.

Йосеан Аулкичо из Бильбао был профессиональным футболистом и в свои тридцать три года играл последний сезон в качестве нападающего «Атлетик де Бильбао».

Единственная женщина, Бланка Эреси, стала знаменитой оперной певицей. Рекламировалось ее скорое выступление в «Эль Лисео» в Барселоне. Она пела партию Мими в постановке «Богемы» Пуччини.

А пятый подлежавший уничтожению персонаж превратился во влиятельного бурукидэ[96]НПБ и прославился как профессиональный политик с большим будущим, в свете неизбежной легализации партий и проведения выборов.

Позвольте мне немного поиграть и открыть вам это имя позже, чтобы удивить вас тем, кто это. Если, конечно, вы еще не догадались…

Когда я прочитал эти последние абзацы вызывающей исповеди Астигарраги, меня охватили противоречивые чувства.

Первое и ужасное: мой друг был убийцей-психопатом. Не потенциальным убийцей, а почти несомненно и наверняка таковым – всего через несколько страниц, на словах и на деле.

Воспоминание о жестокой смерти Йосеана Аулкичо с силой застучало у меня в висках, и я вынужден был осушить остаток «Гленморанжи» одним глотком.

Не говоря уже об исчезновении епископа Аиспуруа и его юного секретаря и о смертях, которые посчитали случайными и которые, вероятнее всего, таковыми не были: о гибели Пачи Ираменди в автомобильной катастрофе в Алжире – впрочем, уже тогда возникли некие сомнения по этому случаю, – и о смерти знаменитой сопрано Бланки Эреси от инфаркта миокарда, преждевременно оборвавшей в конце семидесятых ее блестящую карьеру.

Второе: я должен был безотлагательно прервать свое чтение и донести на убийцу, беспрепятственно бродящего по улицам.

Третье: я не мог оторваться от чтения; рассказ захватывал меня, покорял.

Временно я подчинился этому последнему пункту.

Я должен был продолжать читать и не спешить; мне нужно было получить полную информацию, прежде чем поднять тревогу.

Оставалась еще слабая надежда, что по той или иной причине Астигаррага не смог осуществить на практике свои планы мести и что убийство Аулкичо, например, совершено кем-то другим.

Невероятно, я это знал, но возможно.

А кто, черт возьми, мог быть этот последний отравитель, туз в рукаве, этот выдающийся политик-националист?