Закон сохранения любви - Евгений Шишкин

Марина никогда не летала на самолете. Ей очень хотелось это испробовать, подняться на лайнере, посмотреть вниз на землю, увидеть вблизи облака. Но сейчас она не возрадовалась предложению Романа — насторожилась.

— Завтра мы поедем с тобой по канатной дороге на Красную Поляну, — продолжал он. — Там горнолыжный курорт и замечательные виды. — Еще я хочу экскурсию в самшитовую рощу…

Каприз, недовольство копились у Марины от его слов. О, как ловко он распоряжается ее временем! Она будто кукла для развлечений этому самоуверенному богачу, способному оплатить самолет, ресторан, путешествие. Неужели они все так живут, эта каста особых, новых русских? Всё и всех покупают? Деньги, деньги. Всюду деньги…

Ну какая же она ему кукла, если — боже! какой он смешной, голый, в халате запутался, и такой ласковый, — если он стоит сейчас перед ней на коленях и целует ее колени, и ей с ним так хорошо. Причем тут деньги! Не может быть, чтобы в этом был обман, игра… Сумасшедший… Почти нет сил, чтобы уйти от него. Уже ведь поздно. Уже пора.

Ночевать на даче Каретникова она не соглашалась. Дала себе зарок. Не хотела, чтобы он приручил ее, хотела умышленно соскучиться по нему, устроить разлуку — хотя бы на время ночного сна, на время лечебных процедур.

* * *

Время бежало, как песок в песочных часах. Такие часы стояли в кабинках водолечебницы возле ванн с минеральной водой. Песочные часы все же можно было перевернуть, и неутомимый песок просачивался в обратную сторону. Время бежало при этом в единственную сторону. К дому.

Сегодня с курорта уезжала Любаша.

— Адресочек мне свой запиши. Письмишко отправлю. Или по дороге придется — заскочу в ваш Никольск. Больно уж мне не терпится узнать, чего у вас с этим Романом вылупится. По статистике-то, Марин, пишут: только два процента курортных шашней имеют продолжение. Ты, может, как раз в этих процентах ходишь.

— Тьфу на тебя! Никакие у нас не шашни! При шашнях так не относятся. Знала бы ты, Люб, какой он со мной заботливый бывает. Какие у него руки нежные…

— Чё им нежными-то не быть. Он чего, где-то изработался? Лес валил? Кирпичи клал? В шахте киркой долбил? Наверно, тяжельше своего хрена в жизни не подымал. Да и деньжищи… Богатые нынче за своим здоровьем знаешь как следят! Модно. Видала, по телевизору показывают. Всё жулье в теннис играет. Ракетками машутся.

Они сидели в пляжном солярии в шезлонгах, загорали под полуденным солнцем.

Апрель настолько забаловал курортников лучистым теплом, что многие из них шоколадно загорели. Любаша даже переусердствовала — спалила нос. Теперь нос у нее пятнисто-ярко и весело краснел на ее круглом лице. Марина тоже прихватила первого загара, — загара особенного, южного, светло-бронзового, такого в северной российской полосе не прихватишь. «Золотистая Мариша, сладкая, как вино…» — шептал ей вчера Роман, целуя ее в плечо, в живот…

— Эх, Любаша! Всё у тебя как-то приземленно, — растягивая слова, сказала Марина. И дальше — быстро, скороговоркой: — А вдруг любовь? Настоящая любовь?!

— Настоящая любовь? — встрепенулась Любаша, холмы грудей под купальником колыхнулись, облупившийся розовый нос въедливо заострился: — Про настоящую любовь я тебе вот чё скажу. Настоящая любовь — это когда тебя замуж хотят взять. Вот ежли твой богач скажет тебе: на-ка ты мою руку и сердце — тогда любовь… Всё остальное, попросту говоря, называется другим словом. На «б» начинается, на «о» кончается. Там еще буква «лэ» есть, а за ней — «я». Вроде как в телевизоре в «Поле чудес». Там еще этот, с широкой мордой, у барабана орет: «Есть такая буква в этом слове!» — Любаша рассмеялась.

— Совсем не смешно, — отмахнулась от нее Марина.

— Нет уж! Родной-то муженек — что родной дом. Пусть худ, небогат, зато свой. Не какой-нибудь потаскун или прощелыга… Да я не про твоего Романа. Не морщись! Вижу, как ты об нем томишься. Как школьница. — Любаша резво указала пальцем, враз переместила разговор: — Глянь, чё мужик вытворяет! В такой ледяной воде все свое мужиковское хозяйство отморозит! Очумел совсем.

Внизу, с одного из волнорезов, в море нырнул высокий молодой парень атлетического покроя, с проступающими повсюду на теле буграми мышц, подстриженный по-спортивному и по-модному: «под ноль». Он проделывал такое моржевание каждый день. Многие, кто наблюдал за ним, ознобно поеживались: холодная морская вода обжигает соленым деручим огнем много крепче пресной. Но парень мужественно шел раздетый и босой к торцу волнореза, поднимал руки, отталкивался ногами и, извернувшись в воздухе мускулистым телом, головой вниз входил в воду. Затем он проплывал расстояние между буями и возвращался к берегу, не спеша, без суетности и без той околелости, которую хотели в нем увидеть злопыхательные зеваки. Выйдя из воды, он основательно растирался полотенцем. Накачанные мышцы его рук и ног, раскрасневшиеся от контраста холода и тепла, играли на солнце здоровьем. Лицо оставалось невозмутимым, как у индийского йога. Его здесь так и прозвали — Йогом.

— Я всегда завидовала таким людям, — сказала Марина, наблюдая за купальным обрядом Йога. — В таких людях — целеустремленность, воля. В здоровом теле — здоровый дух. Меня вот вечно заносит. А они всегда по прямой идут.

— Чё завидовать-то? Вон, поди да спрыгни в воду. Вся зависть пройдет, — насмешливо сказала Любаша. Она достала из кошелька несколько монет, швырнула их с солярия в море. — Поехала я, подруга. Тю-тю!

* * *

Отъезд Любаши острее напомнил, что курортный песок в часах безвозвратно утекает. Из двадцати четырех дней путевки песчинок набиралось только на три дня. На три последних, прощальных, с чемоданным настроем дня.

В комнате без Любаши — пусто. Тоска забирает. Но и другой постоялицы не хочется. Хоть бы никого больше не подселили. Уж лучше одной, чем новые знакомства, разговоры. Марина с грустью смотрела на заправленную наново кровать, где посиживала, полеживала, похохатывала Любаша. Теперь Любаша под стук колес катит домой. Домой. Домой… Марина вспомнила вчерашний звонок в Никольск. Она чувствовала себя какой-то чужой, подмененной в этом разговоре. Не знала, что сказать, о чем спросить человека, с которым прожила больше десяти лет под одной крышей, от кого родила дочь. В конце разговора она произнесла обыкновенные: «обнимаю, целую», — но не могла представить, как обнимет и поцелует мужа — после Романа.

Марина почувствовала, что ей тягостно теперешнее сиюминутное одиночество. Как же она будет жить там, дома, если уже сейчас, поблизости от Романа, она так скучает по нему! До условленного свидания оставался еще час. Не сидеть же здесь и смотреть на пустую кровать. Не придумав места, где истратит этот час, позабыв свою прежнюю гордость и запоздания на встречи, она пошла к Роману. Она хочет его видеть. Сейчас! Очень хочет!

Дачный дом Каретниковых, каменный, капитальный, с просторной верандой, окруженный фруктовым садом и отделенный от улицы высоким забором, увитым плющом и диким виноградом, пробуждал в Марине противоречивые чувства. Там, за стенами этого дома, скрывался блаженный мир. Там она была счастлива с Романом. Там была желанная свобода и — никаких посторонних, как ей казалось, докучливых и осуждающих глаз. Но вместе с тем дачный дом Каретниковых внушал ей страх. Дом будто бы сам имел глаза и уши, имел строптивый нрав и безмолвно говорил ей, что она здесь временная, случайная. Чтобы стать здесь неслучайной, надо что-то посметь, возжелать, через что-то переступить. Надо отречься от какого-то прошлого, топнуть ногой и заявить этим стенам: «Теперь и я здесь хозяйка!»