Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Алекс Капю

Неспособный на глубокие чувства, он прибегал к сильным стимулам. Его квартиру украшали ковры индейцев навахо из Нью-Мексико и статуэтки индийских божеств, окна зимой и летом были распахнуты настежь. Если он угощал студентов обедом, то готовил чертовски острый нази-горенг, который они, находясь на глазах друг у друга, считали за благо съесть. За рулем своего «крайслера» он устаивал гонки с поездами, идущими параллельно шоссе, и, если вдребезги разбивал при этом машину, а пассажирка получала травму, в порядке возмещения дарил ей маленького Сезанна из отцовской коллекции.

Студенты уважали его. Называли Оппи и во всем ему подражали. Беспрерывно курили «Честерфилд», как он, носили широкополые шляпы, как он, терпеть не могли Чайковского, потому что Оппи не терпел Чайковского. Бурчали «да… да-да… да…», когда говорил не Оппенгеймер, а кто-то другой, и взмахом запястья подносили зажигалку, когда кто-нибудь доставал сигарету.

После семинара Оппенгеймер с избранными студентами каждый раз ездил в Сан-Франциско во «Фрэнк», один из шикарных рыбных ресторанов возле гавани. Там он показывал им, как надо разливать французское красное вино, открывать устрицы и раскалывать кокосовые орехи, а попутно бархатным голосом декламировал по-древнегречески Платона и рассуждал о коврах навахо и диалектике Гегеля. Счет он всегда оплачивал сам.

На первых порах Феликс Блох участвовал в этих вечеринках, потом стал появляться на них реже, полагая, что достаточно осведомлен о разливании французского красного вина. Коротал вечера в одиночестве. Тосковал по Цюриху и Лейпцигу, по Гейзенбергу и родителям. Дня не проходило, чтобы он не читал в читальном зале университетской библиотеки «Нойе цюрхер цайтунг».

По выходным он уезжал в холмы, оставлял «шевроле» у холма Уинди-Хилл или в Пало-Альто у Футхиллс-Парка и шагал один по безлюдным холмам среди огромных, в рост человека, папоротников под высоким готическим сводом тысячелетних секвой, пока не открывался вид на Тихий океан. Тогда он доставал из старого рюкзака, привезенного из Европы, бутерброд с сыром, садился на камень в компании сапфирово-синих соек, пестрых дятлов и любопытных бурундуков, смотрел на морской простор и долго следил за бегом волн и тенями летучих облаков.

До Южной Франции Лаура д’Ориано добралась в пору цветения миндаля. Над крышами Марселя кружили ласточки, владельцы кафе выставляли на тротуар столики и стулья, из открытых окон доходных домов пахло жавелем и свежевыстиранными гардинами. Родители не ожидали ее, но не слишком удивились, когда дочь одна, без семьи, со старым чемоданчиком в руках появилась у Вьё-Пор. Они заключили Лауру в объятия, вопросов особо не задавали и опять предоставили ей девичью комнату, которую она покинула в день свадьбы. Обручальное кольцо она сняла, положила в пустую пудреницу и спрятала в дальнем левом углу верхнего ящика комода. И тогда ей на мгновение почудилось, что она вообще никуда не уезжала.

Но все было конечно же не так. Едва Лаура осталась одна в своей тихой комнате, она горько расплакалась по своим дочкам, которых еще накануне вечером укладывала спать, и по Эмилю Фраунхольцу, с которым три года каждую ночь делила постель и мужская доброта которого снова и снова помогала ей чувствовать себя на свете как дома. Потом она всю ночь терзалась вопросом, в самом ли деле было необходимо уехать из Боттигхофена, имела ли она на это право и не было ли все же другого выхода.

На рассвете Лаура в конце концов решила, что другого выхода быть не могло, иначе бы она им воспользовалась, и что пора снова брать жизнь в свои руки. Ясно ведь, придется самой себя обеспечивать, так как родители еле-еле перебивались на свои сбережения. Она бы охотно поработала в музыкальном магазине, но после ее свадьбы родители продали магазин польскому еврею, который застрял в Марселе, поскольку США прекратили выдачу виз польским евреям.

Лаура наведалась в редакцию «Либерте» и поместила в газете маленькое объявление, где предлагала услуги машинистки и указывала, что говорит и пишет на французском, итальянском, турецком, греческом и русском. Потом обошла ночные кафе, представляясь как певица с богатым репертуаром.

Вернувшись домой, она возле музыкального магазина познакомилась с поляком, который оказался немногословным человеком средних лет, охотно пил арабский мокко и, как и Лаура, имел привычку в спокойные часы дожидаться покупателей, сидя на вечернем солнце возле двери. Лаура принесла стул, села рядом и за несколько часов установила, что поляк свел дружбу с теми же обитателями квартала, с какими раньше дружила она сама, – со школьниками, продавцами устриц и официантами из окрестных кафе. Лаура курила, пила с поляком мокко и радовалась, что снова дома.

Иногда она прогуливалась возле гавани. Старые трухлявые деревянные суда довоенных времен исчезли, теперь у пирсов стояли новенькие, отливающие серебром стальные колоссы. Пропали и злобные старики матросы со складными ножами и венерическими болезнями, наверно, приказали долго жить или вернулись в богадельни. На новых стальных кораблях служили молоденькие круглощекие матросы в безупречно белой форме, на берег они сходили не поодиночке, а толпами бродили по улицам и помышляли разве только о том, чтобы вечером на славу напиться и на славу развлечься.

Каждое утро Лаура, поднявшись с кровати, шла к почтовому ящику в надежде получить письмо с предложением работы, но писем не было. Однако в середине второй недели ей позвонили из «Черного кота» и предложили неделю выступлений в роли исполнительницы казачьих песен.

В «Черном коте» возле входной двери висела освещенная витрина с фотографиями выступающих артисток. У Лауры не нашлось подходящих фотографий, поэтому хозяин сунул ей казачий костюм и дал адрес фотоателье. Она помедлила в нерешительности, и он сказал, нечего, мол, ломаться, фотографа он оплатит из своего кармана; к тому же она может потом оставить снимки себе, если надумает выступать в других местах. Да и старый костюм тоже может оставить, ему он вообще-то без надобности.

Она надела казачий костюм, накинула на плечи пальто и пошла к фотографу. В ателье было тепло, фотограф с привычной вежливостью взял у нее пальто. Затем подкрасил ей лицо, подправил прическу, дал в руки опереточную саблю, попросил обеими руками опереться на нее, как на прогулочную трость, и улыбнуться в камеру. После этого она брала саблю на плечо, как винтовку, откидывала голову назад, сгибала левую ногу в колене, приподнималась на цыпочки, выпячивала грудь и втягивала живот, улыбалась, задумчиво смотрела вверх, держала между пальцами длинный мундштук с дымящейся сигаретой, ложилась на живот, подперев голову сплетенными ладонями.

Неприятным это не назовешь. И происходило все быстро. Фотограф оставался поодаль, почти незримый под своим черным платком, слышался лишь мягкий, тихий голос, который давал ей указания. Потом он выбрался из-под платка, помог Лауре надеть пальто и отворил ей дверь, она вышла на улицу и отправилась домой.

Впрочем, три дня спустя она все-таки испугалась, когда фотографии действительно появились в витрине «Черного кота», а над ними жирным шрифтом, псевдокириллицей было написано: «Аннушка – Киевский Соловей». Лаура пригляделась к снимкам. Она не узнавала себя, фигура в казачьем костюме была чужая и все-таки чем-то знакомая. Лишь секунду спустя Лаура сообразила, что с фотографий на нее смотрит мать. Невинность округлого лба, бессознательная кокетливость отведенных назад плеч, неловкая грация выставленной вперед ноги – она выглядела точь-в-точь как мать на фото, сделанных двадцать лет назад для турне по Востоку.