Фаворит - Валентин Пикуль

— Дорогой. Может, попробуем «Бендеры»?

— Да там ничего нет, одни цукаты.

— Боюсь, «Измаил» нам не по карману, — сказал Петр. — А, ладно! Чего спорим-то? Одна матушка породила нас в одночасье, и деньги у нас общие… Берем!

Заказали они «Измаил», разрезали его на четное число кусков и стали истреблять их. Скоро от шоколадно-кремовой цитадели остался ничтожный фундамент — из вафель.

— Пожалуй, — изрек Петя, — и с подлинным Измаилом станется нечто подобное. Оставит от него Суворов один фундамент! Хорошо, что нам не кровью, а рублями расплачиваться…

Однако расплата за «Измаил» была жестокая: Курносовы покинули кондитерскую, невольно ощутив первые признаки надвигающейся бедности. И не было у них в Петербурге родственников, чтобы подкормиться обедами, и не были ребята испорчены, чтобы посещать дома купеческие, выдавая себя за женихов приглядных.

Скоро жить стало невмоготу. Кормились близнецы копеечными сайками с лотков уличных торговцев. Дорого далось им взятие «Измаила»! Выручил их флотский бригадир Слизов, приехавший на побывку из Фридрихсгама; заметив мичманское убожество, он кормить их не стал, зато пожалел — от чистого сердца:

— Эх, беднота наша флотская! Сам бывал в таких случаях, ребятушки… Неужто вы каждый день хотите обедать?

— Хотим, — жалобно отвечали близнецы.

— Тогда научу я вас, как за счет царицы кормиться…

Слизов открыл им секрет. Оказывается, балтийские офицеры давно кормятся с царской кухни, что расположена в подвалах Зимнего дворца. Слуги и повара дворцовые воруют безжалостно, от свиты тоже много чего остается вкусного, потому офицеры флотские там обедают чуть ли не каждый день.

— Только меня не выдавайте! — сказал Слизов. — Берут за обед гривенник, но всего там горой. И вина царские текут по усам, виноград да дыни, иной день и ананасы бывают…

Когда близнецы Курносовы спустились в подвал кухонь дворцовых, там столы были уже накрыты, за ними в ряд сиживали господа офицеры, иные уже в чинах, но бедность флотская всему миру известна… Петр шепнул Павлу:

— Гляди, и вино и фрукты — ого! Теперь заживем…

Но в самый разгар дешевого пиршества, громко шелестя одеждами, в подвал кухонный спустилась императрица. Все едоки мигом вскочили из-за стола, начали кланяться.

— Так вот куда мои денежки вылетают! — сказала Екатерина. — По мундирам вижу, кто вы такие: щит и надежда столицы моей, флот славный Балтийский… Что ж, — усмехнулась императрица, — на флоте всегда было много науки, зато денег мало платят. Я не сержусь. Виноваты не вы, а воры мои дворцовые… Прошу вас всех, господа, продолжать кушать.

Очень плотная, с высоким бюстом, величавая в жестах, она старалась не раскрывать рот широко, чтобы офицеры не заметили отсутствия передних зубов.

— Вы какой фамилии? — спросила она близнецов.

— Курносовы. Дворяне херсонские.

— О! Не ваш ли батюшка флота сюрвайер?

— Так точно, ваше величество. Он и поныне в Николаеве у строительства фрегатов состоит на верфях тамошних.

— А ваша мать из какого роду вышла?

— Из турчанок. Была женой янычарской. Ее наш папенька в Кафе за пять рублей выторговал.

Это заинтересовало императрицу:

— Турецкий говор ведом ли вам?

— Понаслышке. От матушки научились.

— Так вам, молодые люди, прямой резон остаться сейчас на флоте Балтийском — на галерах послужите мне…

Курносовы получили назначение: провести до Выборга колонну пленных турок, взятых еще при Очакове, для служения их на гребной флотилии принца Нассау-Зигена. Турки были удивлены, когда мичманы сказали им, что у них маменька из турчанок. Хотя конвоя и не было, до самого Выборга ни один турок не убежал.

Они вышли из столицы пешком как раз в день коронации императрицы — 22 сентября, когда Екатерина объявила при дворе — в присутствии всего дипломатического корпуса:

— Шестьдесят лет мною прожито, но у меня наберется сил царствовать еще двадцать лет! Уж я постараюсь конечно же, чтобы никакая Европа не посмела задеть престиж России, ставший за эти годы моим личным престижем!

В ставку Потемкина атаман Платов с казачьим конвоем доставил плененный при Рымнике янычарский оркестр — со всеми инструментами, сваленными на телегу. Но даже сейчас, опутанные веревками, янычары еще рыпались, рассыпая плевки в сторону неверных. Молодой Матвей Платов, белозубый ухарь и пьяница, сказал Потемкину, что башибузуков в Россию везти боязно: они же по дороге весь конвой передушат.

Потемкин велел ему пленных развязать:

— И пусть разберут с телеги погремушки свои…

Он взял медные тарелки, сдвинул их с удовольствием выслушав звон, завершенный таинственным «шипением».

— Ага! — сказал Потемкин. — Не эти ли турецкие тарелки и употребил Глюк в опере своей «Ифигения в Тавриде»?

Янычар развязали. Один из них рассмеялся.

— Ты разве понял меня? — спросил его Потемкин.

— У меня бабушка была… калужская.

— Это твои тарелки?

— Мои. Вот как надо! — И он воспроизвел гром, в конце которого загадочно остывало ядовитое «шипение» меди.

Потемкин пригляделся к лицам янычар. Лица вполне европейские, иные как у русских парней. Янычарский корпус турки формировали из детей христиан. Похитив мальчиков у матерей, турки обращали их в свою веру, а фанатичное воспитание превращало их в озверелых головорезов. Нехотя они разобрали инструменты с телеги. Над головами янычар качался шест с перекладиной, на шесте висели, позванивая, колокольчики.

— Ну, играйте! Хотя бы свой знаменитый «Марш янычар»…

Разом сомкнулись тарелки, заячьи лапки выбили первую тревогу из барабанов. Полуголый старик лупил в литавры с такой яростью, словно убивал кого-то насмерть. Звякали треугольники, подвывали тромбоны, звенели триакгели и колокольчики. В это варварское созвучие деликатно (почти нежно) вплетались голоса гобоев, торжественно мычали рога, а возгласы труб-нефиров рассекали музыку, как мечи. Янычары увлеклись сами, играя самозабвенно, словно за их оркестром опять двигались в атаку боевые байраки…

«Марш янычар»[39]закончился. Платов спросил:

— Ну дык што? Опять мне вязать эту сволочь?

Потемкин взял «нефир» и выдул из него хриплое звучание.

— Не надо. Лучше мы их покормим, дадим выспаться. А утречком вместе с инструментами поедут они в Петербург, и пусть наши гудошники еще поучатся, как надо играть, чтобы кровь стыла в жилах от ужаса, чтобы от музыки шалел человек, не страшась ни смерти, ни черта лысого, ни ведьмы стриженой…