P.S. I Dare You. Я бросаю тебе вызов - Уинтер Реншоу

– Твои родители все еще женаты?

– Что? Какое это имеет отношение?

– Просто отвечай: да или нет.

– Да, но…

– Твой отец когда-нибудь пытался убить твою мать? – прерывает он меня вопросом, от которого мое сердце сжимается в груди. – Любит ли твой отец деньги больше всего остального на свете?

Я не отвечаю.

– Я так понимаю, это ответ «нет», – продолжает он. – И да, ты даже отдаленно не можешь понять, насколько все сложно в наших с ним отношениях.

– Мне не нужно понимать, чтобы сочувствовать, – парирую я. – И это не соревнование. Ты не получишь медаль за то, что тебе пришлось хуже, чем другим.

– Ни фига себе заявочки!

– В прошлом году мои родители забыли позвонить мне и поздравить меня с днем рождения, потому что были под кайфом и развлекались на фестивале в Коачелле, с ног до головы раскрасившись аквагримом, – говорю я. – Однажды мой отец словил приход от наркотиков длиной в неделю, и ему повсюду мерещились змеи. Маме пришлось на все это время запереть его в ванной, словно дикого зверя, пока он не пришел в себя. А как-то раз мои родители решили отправиться в вояж по всей стране в трейлере, чтобы дать мне «настоящее образование». Слава богу, мой брат помешал этому. Пока я была маленькой, у нас в доме никогда не было нормальных продуктов, не могу даже подсчитать, сколько лет я питалась чипсами и зефирками. А стирка? Ты знаешь, каково это в восемь лет стирать свою одежду руками в ванне, потому что дети в школе не хотят больше играть с тобой, заявляя, что от тебя плохо пахнет? А еще до девяти лет у меня не было ни одной пары обуви по размеру. Ты знаешь, что я завидовала детям, которых заставляли соблюдать режим дня? Это означало, что их родителям на них не наплевать.

Мой голос прерывается, в горле встает ком.

Я никогда прежде не говорила об этом – ни с кем, кроме Раша.

– Ты хотя бы можешь представить, как сильно… я задыхаюсь… просто от того, что я нахожусь здесь, в твоей квартире? – Я смеюсь, потому что ничего больше не могу сделать. – Весь этот хаос и беспорядок…

Он оглядывается по сторонам, как будто думает, что у меня галлюцинации. Он не видит того, что вижу я.

– Эта беспорядочная куча журналов на кофейном столике – мне невыносимо хочется рассортировать их, сложить по порядку. А твоя обувь… ради бога, тебе нужна подставка для обуви или что-то в этом духе. И эта корзина с выстиранной одеждой – как долго она стоит здесь, ожидая, пока все это сложат и уберут в шкаф?

– Ты что, предлагаешь…?

– Нет. – Я бросаю на него быстрый взгляд. – Я просто хочу сказать… наверное, я хочу сказать, что у всех нас есть проблемы. Внутри у каждого свои тараканы, свои раны и обиды. И мы все просто стараемся что-то сделать с ними. – Я снова кошусь на него. – Ну, может быть, и не все. Некоторым следовало бы стараться немного усерднее.

– Моя мать… – начинает он, сделав глубокий вдох. – У нее было больное сердце, но это выяснилось только тогда, когда ей было уже за тридцать. В общем, было несколько разных схем лечения, каждый со своими рисками, но мой отец был знаком с типом, запатентовавшим экспериментальный имплант. Он даже не был пока одобрен Министерством здравоохранения, но мой отец заставил врачей применить этот имплант. Я тогда был еще ребенком. Двенадцать лет. Я все время сидел возле маминой постели, пока врачи и медсестры не выгоняли меня. Я знаю, что отец выбрал экспериментальный прибор вместо других, уже проверенных способов. И знаю, что после того, как мама не пережила это «лечение», он унаследовал многомиллионный траст, который ей оставили ее родители. После ее смерти не прошло и года, как он отправил меня в закрытую школу-интернат и женился на другой. Боже, когда я говорю это вслух, это звучит ужасно банально.

Я качаю головой.

– Это вовсе не банально. Все это нанесло тебе глубокие раны, и шрамы не сгладились и по сей день.

– Я никогда никому раньше не говорил этого.

– Я тоже. О том, что мои родители сидят на наркотиках, – отзываюсь я. – Но, кажется, когда я это высказала, мне стало чуть легче.

– Ладно, – он встает и направляется на кухню. – Хочешь выпить что-нибудь? У меня ощущение, что после всего этого мне определенно это нужно. Тут у меня есть пиво и виски.

– Не стоит. Наверное, мне нужно идти.

Дождь, барабанивший снаружи по оконным стеклам, сделался реже и слабее за то время, что я провела здесь.

– Серьезно? – Он поворачивается ко мне, приподняв бровь. – Я только что вывернул перед тобой душу, а ты просто собираешься уйти?

– Это лучше, чем альтернатива.

– Какая альтернатива?

– Сидеть здесь и обманывать себя, веря, будто нам действительно есть какое-то дело до прошлого друг друга – только потому, что мы показали друг другу скелеты, прятавшиеся у нас в шкафах.

– Да, но не думаю, что это ничего не значит.

Мое сердце неистово колотится, к щекам приливает жар, а потом медленно стекает вниз и скапливается между бедер. Колдер неотрывно смотрит мне в глаза, и я могла бы утонуть в запахе его тела, если бы он позволил мне. Но какой смысл? Мы уже миновали этот пункт, и к тому же сейчас мы оба слишком взвинчены, чтобы справиться с ситуацией так, как положено двум разумным взрослым людям.

В этом-то и проблема с такими надломленными личностями, как мы: для нас давно стало второй натурой избегать сложностей, особенно сердечных вопросов, а особенно тех вещей, которые нас пугают.

Таких, как похоть, желание, страсть… любовь.

– К чему ты клонишь, Колдер? – спрашиваю я, сглотнув твердый комок в горле. Впрочем, этот комок тут же вернулся снова.

– Ты заставляешь это казаться таким простым, – он отводит прядь волос с моей щеки, игнорируя этот вопрос.

– Что именно?

– То, каким образом можно спрятать свои шрамы, – он касается моего подбородка, приподнимает мою голову навстречу своим губам, но пока не целует меня. Мои губы горят от предвкушения, и этот жар разгорается все сильнее с каждой секундой ожидания. Колдер проводит большим пальцем по моей нижней губе и скованно улыбается, выдыхая через нос. – Что мы делаем, Кин? Что это за чертово наваждение?

– Не знаю, – отвечаю я. – Но я знаю, что это за чувство. Как будто ты собираешься поцеловать меня, и мы намерены сделать то, о чем можем пожалеть или не пожалеть утром.

Он запускает пальцы в мои волосы и приникает губами к моим губам.

Если бы он знал, сколько ночей я лежала без сна, грезя о том, каково было бы еще раз сблизиться с ним! Но на этот раз наше пламя – или, по крайней мере, мое пламя – не подпитывается ненавистью или враждебностью. По сути, я даже не могу сказать точно, какое топливо питает этот огонь. Я знаю лишь, что вот-вот произойдет взрыв, и его последствия могут быть разрушительными. А могут и не быть.