Занзибар, или последняя причина - Альфред Андерш

— Будьте добры, поставьте цоколь на место, — попросил пастор.

Верно, подумал Грегор, это необходимо, может, пастор собирается рассказать этим, что фигура была удалена уже давно. Все должно выглядеть как можно аккуратнее. Ему удалось самому выпрямить цоколь и пододвинуть его туда, где он стоял раньше. Три болта он предварительно положил внутрь.

Все было сделано.

— Разрешите мне снова довести вас до двери, — сказал Грегор Хеландеру.

— Нет, спасибо, — ответил пастор, — Я хотел бы еще немного посидеть здесь.

— Как хотите, — сказал Грегор, — но боюсь, вы простудитесь.

— У меня к вам еще одна просьба, — сказал пастор, — я хотел бы прочитать «Отче наш», за вас, за эту девушку и, конечно, за скульптуру.

— Нет, — быстро возразил Грегор, — я не знаю, сколько длится молитва, а мы очень спешим.

— Она длится не более минуты, — сказал пастор.

— Нет, — снова возразил Грегор.

Пастор почувствовал прилив гнева, но сдержал себя.

— Подойдите ко мне, — сказал он Юдит. Она колеблясь подошла к нему. — Наклонитесь немного, — шепотом сказал Хеландер, словно стараясь, чтобы его не услышал Грегор. Она повиновалась, и он осенил ее лоб крестным знамением.

Он посмотрел им вслед, когда они покидали церковь. Они уходили быстро и решительно, шагами, свидетельствовавшими о том, что их глаза уже привыкли к темноте.

Глаза пастора тоже постепенно привыкли к темноте, и вместо черноты он видел равномерно разливающийся серый цвет, серый цвет церкви, из которой только что отлетела ее юная душа. Хеландер смотрел на пустой цоколь. Потом он безмолвно прочитал «Отче наш».

ЮНГА

Он почувствовал, как Кнудсен подал катер назад, потом снял со сцепления. Лодка больше не двигалась. Она довольно сильно вращалась под порывами ветра, которые юнга ощутил, выйдя на палубу. Он пошел к корме, спустил шлюпку и прыгнул в нее. Кнудсен протянул ему две пары весел и канат.

— Дует встречный ветер, — сказал он, — тебе придется попотеть.

Юнга посмотрел, как катер снова двинулся по намеченному курсу, а сам стал изо всех сил налегать на весла, чтобы выбраться из фарватера. Жуткая это была работенка — провести лодку против ветра через залив, но юнга греб упорно, с каким-то ожесточением. Если у нас будет на борту пассажир, значит, мы поплывем к другим берегам, и это для меня единственный шанс.

Теперь, когда он почувствовал, что у него появился шанс, он даже перестал думать о причинах, по которым хотел смыться из Рерика. Он больше не вспоминал об отце, он забыл, что в Рерике никогда ничего не происходит, и уж меньше всего он мечтал сейчас о Занзибаре. Все его мысли были поглощены одним: представившимся шансом и тем, удастся ли ему этим шансом воспользоваться.

ЮДИТ — ГРЕГОР

Была половина первого, когда они дошли до здания кооперативной фермы. Грегор нашел окружной путь, который вывел их на Доберанское шоссе уже вне города, и снова все вокруг было безлюдно, шоссе выглядело темным и пустым, и только один раз они увидели грузовик, но вовремя спрятались за деревьями и кустарником, прежде чем тот приблизился к ним.

За городом ночь была не такой черной, но и не особенно светлой. Ущербная луна уже висела довольно низко на западе, серп желтушного цвета, хотя и не очень узкий; когда серп исчезнет, наступят самые темные часы, и это благоприятствовало их бегству. Кроме того, они могли видеть клочья облаков и отдельные звезды; свет луны и звезд вспыхивал от ударов ветра, сила которых нарастала — хотя, возможно, за городом они просто сильнее чувствуются, подумал Грегор, — и иногда с запада им в лицо шлепали тяжелые капли дождя. Но ветер был слишком сильный, чтобы мог разразиться длительный дождь; ветер толчками гнал облака перед собой. Грегор решил, что завтра ему придется купить себе пальто — он и так уже ждал слишком долго, сегодня ночью оно бы ему пригодилось. Здание фермы, серое и немое, располагалось у обочины дороги. Они легко нашли тропинку, о которой говорил Кнудсен. Она сворачивала за домом вправо от шоссе. Когда они сошли с дороги, вымощенной мелким темным камнем, Грегор облегченно вздохнул — первый этап был позади, они наконец — то миновали район домов, улиц, грузовиков. Он на мгновение остановился, переложил сверток со скульптурой на правое плечо, и они двинулись дальше. На протяжении всего пути они обменивались лишь самыми необходимыми словами; после суеты в церкви теперь только самое необходимое, подумал Грегор, я больше ни во что не хочу быть вовлеченным; через час или два темнота унесет это лицо, черные волосы и красиво изогнутый рот в бесконечность ночи, моря и времени; глупо, что я допустил ситуацию, при которой дело чуть не дошло до поцелуя, тем самым я лишился преимущества, у меня нет теперь того превосходства над ней, как раньше, нет преимущества дистанции. Он с раздражением почувствовал, что растерян.

По обе стороны тропинки рос кустарник, густая, с еще не опавшими листьями изгородь; здесь, в этом переулке, окруженном еще зеленой листвой, было безветренно и почти тепло. За живыми изгородями томились пастбищные угодья, уже покинутые скотом, впрочем возле решетчатого заграждения, мимо которого они проходили, спиной к ветру еще стояло несколько коров, которые тихо пофыркивали. Их пятнистые шкуры блестели в холодной ночи поздней осени, а кое-где на горизонте между небом и землей вдруг выползал далекий лесок или соломенная крыша, словно черная рептилия, прижатая к земле кулаком небосвода, и над всеми бескрайними просторами лежала ночь.

Была ли я вообще когда-нибудь вот так, ночью, за городом? — размышляла Юдит. — Возможно, когда-нибудь летом, много лет назад, когда мы еще ездили в Кампен в Сильс-Мария. Но это были просто прогулки, в теплые, пронизанные огнями ночи, среди красивых пейзажей; места эти выглядели настолько живописно и привлекательно, что владельцы загородных вилл и «Гранд-отелей» даже старались замаскировать их, чтобы не нарушать обаяние ландшафта. В одну из таких волшебных ночей папа вдруг остановился и стал декламировать своего обожаемого Гёте: «Прорвалась луна сквозь чащи;/Прошумел зефир ночной,/И, склоняясь, льют все слаще/Ей березы ладан свой». Она была тогда еще совсем маленькой девочкой, но рифма и ритм этих стихов так запали ей в душу, что она навсегда запомнила папину ночную декламацию: «Я блаженно пью прохладу/Летней сумрачной ночи!/Что душе дает отраду,/Тихо чувствуй и молчи»[5].

Всего этого здесь не было, здесь все выглядело иначе, пятнистые шкуры скота, холод и безутешность; Гёте и папа находились в какой-то невообразимой дали, здесь они были немыслимы, реален был лишь этот молодой человек, который по какой-то причине ее не жаловал, он мрачно шагал рядом, а чуть раньше прервал их поцелуй и не захотел слушать «Отче наш», но по причинам, о которых она не догадывалась, решил спасти девушку и деревянное изваяние. Ночь была дикой и непонятной, человек рядом с ней — чужим и загадочным, и Юдит было страшно.