На стороне подростка - Франсуаза Дольто

Сколько пар разошлись из-за того, что у них ребенок! Дети же очень страдают от этого, они чувствуют себя виноватыми. Дети всегда стремятся спасти свою мать и отца тоже, так что попадаются в ловушку жизни и, понимая потом, что они были неправы, чувствуют себя виноватыми, впадают в депрессию и ищут выхода своей депрессии во внешнем насилии или насилии, направленном на себя самого. Если взять на вооружениe психотерапию молчания или выслушивания, изолированность ребенка не разрушить, и создается ощущение, что говоришь с умирающим. Это неправда, что ребенок всегда нуждается в помощи, что бы он ни чувствовал. Но когда помощь проговаривается, пусть даже слова эти произносит врач, и это никак не отражается в его поведении, это человечно. Иначе невыносимо, потому что бесчеловечно.

Для чувствительного ребенка, который не в силах облечь в слова то, что с ним происходит, может представлять интерес психодрама, потому что в этом случае ребенок играет в игру, он играет роль, он – это не только он сам…

Это приблизительно то же, что делают психотерапевты, прибегая к лепке из глины: «Слепи что-нибудь определенное: вот твой папа, вот твоя мама, вот ты, вот я». Ребенок в восторге, он моделирует то, что происходит между ним и другими людьми. Если я вижу, например, что он бросает на пол кусок глины, которая изображает его самого, я говорю: «Можешь бросить себя на пол и перестать существовать. Тогда то же самое будет с папой и мамой, а потом со мной. Ты поставил меня на то место, где был ты, и теперь я стала скверной, и теперь меня надо убить…» И тут появляется легкая улыбка: «Нет, это не обязательно…» В этом и состоит искусство детской психотерапии. Я вовсе не убеждена, что им нужно помогать во сне или ни за что не произносить ни слова о том, что их мучает, оставляя жить с невысказанным страданием. Ни в коем случае! Это скажется в какой-нибудь день самым драматическим образом. Напротив, всегда надо говорить о том, что ребенок держит в себе.

Если то, что не высказано, так и осталось невысказанным до подросткового периода, избавиться от мыслей о смерти достаточно сложно.

Именно поэтому существует какое-то количество подростков, для которых мысль о самоубийстве является нормальной и здоровой, а также те, кому такие мысли могут принести вред. Мысль о самоубийстве – это работа воображения, желание совершить его на самом деле – это болезнь. Граница между тем и другим весьма условна.

Было бы желательно, наверное, более откровенно говорить о смерти и ее приближении с подростками, у которых есть проблемы.

Это смерть всего, что было прежде… Взрослые, которые, скажем так, «отбрасывают» от себя смерть других, не думают о ней и еще меньше говорят… Они искажают, скрывают правду. И когда происходит драма, когда молодой человек очевидно пытается с собой разобраться, родители абсолютно уверены, что это несчастный случай. В действительности же, даже если поступок подростка не слишком ясно продуман заранее, это отчасти подсознательное желание суицида, попытка подогнать внешний мир под тот, что подросток себе представляет.

Мысль о самоубийстве – это работа воображения, желание совершить его на самом деле – это болезнь. Граница между тем и другим весьма условна.

Наши дедушки и бабушки часто говорили о детях, которых называли «сорвиголова». Сейчас этот термин не в ходу.

Даже если настоящих искателей приключений среди детей и не было, дети все равно играли в рискованные игры. У родителей озабоченность была: кто-то из детей обязательно оказывается сорвиголовой. Но в эти «запрещенные» игры играли в те времена, которые уже прошли. Теперешние дети скорее склонны к прострации, чем к авантюре, они будто немые, даже те, кто не употребляет наркотики и не склонен к правонарушениям. Они еле-еле тащатся по жизни, они делают в школе все, что положено, но не более, у них нет никакого представления о том, зачем они существуют на этой земле. Их существование ничем не обосновано.

Родители жалуются: «Наш ребенок так рассеян, он все время молчит». Мир подступает к подросткам, а они совершенно не защищены, они не знают, что делать, что говорить. Их безразличие – чувство, противоположное любви. Ненависть, приступы которой у них иногда бывают, сцены, которые они порой устраивают родителям, – вот это еще любовь, пусть извращенная, но любовь, родители еще занимают в чувствах ребенка отведенное им место; равнодушие же не «привязано» ни к чему, ни на чем не фиксируется – родители ничего не значат, но и собственная жизнь таких подростков тоже. Это утрата желания.

Отсутствие прочного стержня.

Отрочество само по себе и есть отсутствие стержня, это нормально. В первый день у новорожденного тоже нет ничего, за что он может держаться, надо только все время быть с ним, иначе он погибнет. Надо согреть его, укрыть и быть с ним. Если оставить новорожденного лежать на столе, он умрет. Точно так же и подросток, предоставленный заботам общества, – у него больше нет ничего, что связывало бы его с прежней жизнью. Мама, которая только что родила малыша, ничего не может сделать для него, она слишком устала, она должна спать, эстафету принимают акушерка и медсестра. То же происходит и с родителями подростка: они ничего больше не могут сделать, им «мат», как говорят шахматисты. Окончательный.

Но общество, которое окружает подростков, может что-то сделать. Крестные отцы и матери, дяди, тети. Это всегда благоприятно действует на подростков, ко-гда вмешиваются другие взрослые, кроме родителей.

Не нужно ли тех подростков, кто не выражает желания жить, вызывать каким-нибудь образом, напрямую или нет, на разговор о жизни и смерти? Может быть, они тогда будут чувствовать, что их кто-то понимает?

Естественно. Есть молодые люди, которые раскрываются, если психолог спрашивает: «Ты уже думал о смерти?» Они отвечают: «Но я только об этом и думаю!» – «И что же тебе мешает умереть?» Вопрос, который может открыть все: «Что же тебе мешает?» – «Я боюсь». – «Расскажи мне о своем страхе, чего ты боишься?» – «Боюсь того, что будет после смерти». – «А как тебе кажется, что может быть?» Начинают говорить о навязчивых образах, о том, что видели в кино, о ханжеских выдумках, о дьявольщине.