Гусарский монастырь - Сергей Минцлов

Роланд уже умирал. И те немногие слова монолога, которые произнесла над ним Эсмеральда, заставили вздрогнуть сердца всей публики и вызвали слезы на глазах многих.

Эсмеральда склонилась затем на тело Роланда и умерла. Но даже этот, нелепый при другой исполнительнице, конец трагедии не нарушил потрясающего впечатления, произведенного Леонидовой: так воочию огромны и глубоки были горе и ужас ее перед совершившимся, что сердце человека не могло вынести его и должно было разорваться…

Занавес опустился под бурю аплодисментов и криков.

Леонидову вызывали бесчисленное количество раз, и напрасно усердно шикала ей Грунина и еще несколько дам: шиканье их бесследно тонуло в хаосе одобрений.

Агафон и Стратилат сорвали с себя свои наряды и со всех ног пустились восвояси: Агафону надо было поспеть домой до возвращения матери.

Больше всех потрясен и растроган в театре был сам автор пьесы — Пентауров. Он сидел, как и раньше, в кресле между боковыми кулисами и оттуда наслаждался своим творением; как только окончились вызовы, он с мокрым от слез лицом поспешил на авансцену.

— Всем вольные дарю, всем! — всхлипывая от неостывшего еще волнения, произнес он, махая левой рукой. Все актеры с радостными возгласами попадали кругом него на колени и принялись кланяться в ноги.

Только Леня, еще неуспокоившаяся от пережитых настроений, стояла поодаль, равнодушная ко всему творившемуся кругом.

— А тебе — тебе земной поклон!… — воскликнул Пентауров, спеша к ней, и в самом деле коснулся рукой пола и затем обнял ее. — Теперь, моя Эсмеральда, за мной иди! — и, взяв девушку за руку, он поспешил с нею в дом.

У себя в кабинете он остановился перед высокой конторкой и, вынув из кармана ключ с узорной бородкой, открыл конторку и достал из нее сложенную вчетверо какую-то синюю бумагу.

— Вот! — торжественно произнес он, протягивая бумагу Лене. — Прочитай!

Та развернула ее. Бумага оказалась «вольною», написанной по всем правилам на гербовой бумаге и засвидетельствованной.

— Довольна ты?

— Довольна. Спасибо вам… — с просиявшим лицом, горячо сказала Леня. И она хотела поцеловать руку Пентаурова, но тот не позволил.

— Нет, нет, нет! — воскликнул он, вырвав руку и отмахиваясь ею. — Ты артистка, ты великая артистка; у тебя руки будут целовать скоро!

Он взял документ, опять положил его на прежнее место, запер конторку и подал ключ Лене.

— Возьми! — сказал он при этом. — Храни его у себя и после двух спектаклей можешь прийти сюда и взять свою бумагу, когда захочешь. Но что ты будешь делать с ней? — как бы удивляясь, спросил он, мало погодя.

— Пока буду при Людмиле Марковне жить… — ответила Леня.

— Ну да, а потом?

— Не знаю еще…

— Иди на сцену! — почти тоном приказа сказал Пентауров. — На сцену, на сцену! Верь мне, — я ведь опытный человек, много повидал на своем веку, сам, наконец, большой художник, могу теперь в этом смело признаться и говорю тебе от души: иди на сцену! Там ждут тебя слава и почести!

Долго не спали в ту ночь в пентауровском доме двое людей: Леня, вкусившая отравы сцены, и сам хозяин, домечтавшийся до полного торжества над Гете и Шекспиром.

Ранним утром Людмила Марковна с Леней укатили в Баграмово: репетиции новой трагедии должны были начаться через три дня, и Людмила Марковна ни минуты не хотела проводить без надобности в рязанском доме.

«Стрелы любви», или, как перекрестил их Возницын, «Поленья любви» вызвали в городе много разговоров; главным центром их служила, разумеется, Леня и ее исполнение роли Эсмеральды.

Особенно горячим ее сторонником оказался Светицкий. Всю ночь после спектакля ему грезились сны, в которых в разных образах — то грустная, то радостная — являлась ему Эсмеральда, и сердце его ныло от сладкой истомы.

Недавнее увлечение Соней стало казаться ему жалким и непонятным. Утром он так много говорил о Леонидовой, что Курденко, слушавший его с легкой улыбкой, наконец спросил:

— В Рыбное-то мы, кажется, больше не поедем?

Светицкий покраснел.

— Отчего же, съездим как-нибудь! — ответил он. — Скучно только там очень… Вообще Сонечка — не моя героиня… — не без некоторого усилия дополнил он.

— Ого?! — воскликнул Курденко. — Браво! Мы начинаем прозревать!

— Нет, в самом деле! — продолжал Светицкий. — Она очень милая и хорошенькая барышня, но нет в ней ничего возвышенного, глубокого…

— Как у Леонидовой?… — в тон ему вставил Возницын и расхохотался. — Эх вы, птенчик, и тут идеализировать уже начинаете?

— О, изменник! О, противный мужчинка! — произнес, качая головой, Радугин.

— Ничего я не идеализирую, а говорю только о том, что вижу. И совсем не изменяю никому!

— Нет, пентауровское полено его таки крепко зашибло! — заявил, поглядев на него, Костиц. — Ну-ка, выворачивай душу, млад-вьюнош!

— Сознаться, оно всегда лучше… — сказал Курденко.

— Не в чем мне сознаваться, убирайтесь вы!… — буркнул под общий смех Светицкий и поспешил улизнуть от развеселившихся товарищей.

В домике у Шилина с утра заседала целая компания: были здесь Зайцев, Агафон со Стратилатом, Белявка и Тихон.

Стратилат повествовал, как они с Агафоном бегом помчались вчера из театра, сшибли с ног впотьмах по дороге какого-то прохожего, затем Агафон перемахнул через забор, влез через окно в свою горенку и только что успел улечься в постель — раздался стук в наружную дверь.

Стряпка пошла отворять, и через минуту-другую в комнату Агафона с поднятой свечой в руке вступил полураздетый отец Михей и за ним матушка с остальными домочадцами.

— Да он здесь? — произнес отец Михей.

— Не он: это чучело на кровати положено! — взволнованно ответила Маремьяна Никитична, отстраняя мужа; она подошла к кровати и сдернула с лица спавшего одеяло.

— Ну он и есть… — сказал отец Михей. — Что тебе пригрезилось?

Матушка стояла, выпучив и без того огромные глаза свои.

Агафон сделал вид, якобы проснулся, протер глаза руками и сел.

— Что надо? — спросил он.

— Где ты был? — грозно спросила Маремьяна Никитична.

— Дома… — ответил Агафон и в ту же секунду получил оглушительную затрещину.

— И рожу дома накрасил?! — возгласила матушка, закатывая ему с другой руки такой же гостинец.

Тут только Агафон вспомнил, что он забыл разгримироваться.

Произошел «вопль и крик мног», по выражению Стратилата, кончившийся тем, что Агафон заявил, что он намерен совсем уйти в актеры, и затем немедленно должен был спасаться бегством в окно от ухватившей железную кочергу родительницы.