Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Нина Антоновна была актриса, красивая, добрая, естественная. Прихожу я как-то, и она спрашивает: «Ёлка! У тебя есть вши? А то я у Алёши нашла». Я покраснела и замялась. Она без всяких охов да ахов сказала: «Давай посмотрю, вычешу». И я перестала ее стесняться.

Ничем путным мы в это время не занимались, воспитательницей в нашей группе была Татьяна Михайловна, жена Леонида Леонова, мама Лены и Наташи, спокойная и доброжелательная.

Во второй половине сентября ко мне приехали мама и бабушка с четырехлетней Иркой, моей двоюродной сестренкой. Они остановились в гостинице, где приезжих долго не держали, да и денег у них не было. С трудом удалось снять только угол в ветхом домике, за печкой, но места там было очень мало. А самое главное – нужно было ждать, пропишут их или нет. Бабушка растила Ирку с четырех месяцев, обожала ее. Ирка была шустрая, хорошенькая, кудрявая, с глазками, как вишни, любила песню «Чайка смело пролетела над седой волной…». За ней нужен был глаз да глаз, бабушка еле поспевала. Ирка была дочерью бабушкиного сына – Германа Павловича Розенгольца, ученого, микробиолога. Его арестовали в 1937 году в Перми, где он был директором и научным руководителем Института микробиологии и эпидемиологии. Это случилось сразу после ареста его старшего брата Аркадия Павловича, бывшего наркома внешней торговли СССР, проходившего по процессу право-троцкистского блока и расстрелянного в марте 1938 года.

Герман Павлович женился в Германии во время командировки на Лотте Лютце, тоже микробиологе. После его ареста Лотта приехала в Москву к бабушке со своими детьми и оставила у нее Ирку и старшую девочку, так как боялась, что ее могут арестовать, а со средней дочерью вернулась в Пермь. Ее не арестовали, и через некоторое время она увезла и старшую. А бабушка продолжала растить Ирку.

Я по-прежнему жила в большой комнате, наши с Таней кровати стояли рядом. Каждый вечер перед сном совершался обход воспитательницы с врачом или кем-нибудь еще. Вдруг стук в окно: мама. Оказалось, ночевать ей негде, и пришлось спрятать ее у себя. После обхода мама не смогла бы войти, так как интернат запирался. Чтобы я не волновалась и чтобы не заметили, Таня легла спать с ней. В палате было много девочек, но никто не выдал. Смелый Танин поступок я до сих пор вспоминаю с благодарностью. Плевала она на всякие условности.

Потом бабушка и мама снова поселились в гостинице и ждали, как решится их судьба. Я помню, как забежала к ним и узнала, что их все-таки не пропишут, потому что бабушка не мать писателя. Но главная причина в том, что она мать врагов народа. Мама вышла проводить меня, мы поднимались вверх по склону, к интернату. И тут она стала со мной говорить, советоваться. С ней познакомился один летчик, очень порядочный человек, и предлагает выйти за него замуж и хочет нас удочерить. «Меня не надо», – тут же буркнула я. «Да, – сказала она, – но Ирка сменит фамилию, представляешь, он не боится нашей фамилии, хотя и Герой Советского Союза». Она назвала. Я забыла, то ли Дорохов, то ли Доронин. Мне это было неприятно слышать, и я заявила: «Делай, как хочешь, а я останусь в интернате». – «Что ты, что ты, я так, советуюсь, я ничего не буду делать, если тебе не нравится». Это было нехорошо с моей стороны. В это время я была какая-то отчужденная, жила другими интересами, меня тяготили мамины заботы, они мне были не по силам.

Ева Павловна Левина-Розенгольц. 1936

Мама не знала, как быть: то ли бабушку с Иркой отправить в Пермь, где жила Лотта с детьми, то ли всем уехать в Казань. Я всё это смутно помню, но впоследствии мама рассказывала, как она летала на биплане (так она называла открытый маленький самолетик «У-2») в Казань в обнимку с козой. Летала на разведку узнать насчет жилья или за билетами в Пермь. Вернувшись, она и постучалась ко мне в окно, когда ей негде было ночевать.

До отъезда из Чистополя мама, бабушка и Ирка ютились в огромной комнате, поближе к пристани, в большой еврейской семье беженцев из Бессарабии. Запомнилась молодая женщина с грудным младенцем, со светлыми волнистыми волосами. Глаза у нее были большие, серовато-зеленые, под выпуклыми веками. Я, как всегда, забежала на минутку. Женщина посмотрела на меня с нежностью, в ней было что-то библейское, как на картинах старых художников.

Бабушка и мама уехали в Казань, я их не провожала. Они не хотели меня лишний раз беспокоить. В те дни в Чистополе я была им чужая. Мне стыдно до сих пор. Мне даже как-то приснилось: война; люди бегут от опасности в гору, и бегущие похожи на тех беженцев, а главное – со мной бабушка и мама, и они отстают, я оглядываюсь, тащу их за руки и оставляю. Мне жутко. Я их бросила…

В то же время некоторые писательские беженцы выглядели вполне благополучно. Особенно писатель Пётр Павленко. У него на лице блестели очки без оправы, а на поводках он выгуливал двух здоровых догов. Он в ту пору был знаменит и богат. Но многим другим жилось трудно и приходилось мыкаться.

Наша палата напоминала проходной двор, многие уезжали. Таня собиралась в Омск к тетке и ее мужу, бывшим разведчикам, которых только что выпустили из заключения, и мужа назначили большим начальником. Таня не понимала, в чем дело. Всё это было странно и удивительно. Но мы, дети, никогда не задавали лишних вопросов. Таня, уезжала до пристани, на телеге в хорошем настроении, с надеждой на лучшее. Провожающим на прощание сказала: «Не поминайте лихом».

Виктор Ефимович Ардов с детьми Борей и Мишей. Нач. 1940-х

Из близких знакомых у меня остались Ардовы, и то ненадолго. За ними приехал Виктор Ефимович. Мы собрались в столовой послушать его рассказ «Укушенный». Алёша Баталов стоял около Ардова и переживал за него. Ему хотелось, чтобы нам понравился рассказ. И, когда мы смеялись, он радовался. А зная, что будет дальше, давал понять: это еще что, самое смешное впереди. Все хохотали, одна девочка (Неля Дайреджиева) так смеялась, что никак не могла успокоиться, и тогда все уже смеялись над ней.

Ардовы тоже уезжали на телеге. Шел дождь со снегом. При прощании Алёша сообщил, что знает одну тайну. Это тайна жизни, и он не может ее открыть, так как я еще не пойму, а услышал он ее с Реджи по радио. И непременно потом расскажет. Мне было безумно интересно, я любила тайны. Но так я ее и не узнала.

До их отъезда мы вместе с Алёшей ходили в школу, сидели за одной партой. Школа находилась далеко, за сквером, в сторону пристани. Почему-то в той школе учились из интернатовских одни шестиклассники. И здесь преподавали только немецкий язык, а я учила в пятом английский, но мне домашних знаний хватило для шестого класса.

Нас, из интерната, было несколько человек. Я помню только мальчиков, а из девочек – Лену Леонову. Хорошо запомнился единственный урок немецкого. Перед ним Юра Колычев крупно написал на доске: «Не хотим учить немецкий». Никто не успел стереть, как в класс вошел учитель. Он был молодой, высокий, хромал и с палкой. Он сразу же заметил надпись и гневно спросил: «Кто написал?» Он повторял много раз, он подходил к мальчикам с вопросом: «Ты?» Он кричал: «Вы трусы». От него несло перегаром, он был пьян. Наконец утихомирился, подошел к столу, обвел класс взглядом и остановился на Алёше: «Баталов, к доске». Я испугалась. Учитель набросился с допросом: «Это ты, и не признаешься, трус». Алёша сначала сказал, что не он, но учитель кричал и обвинял. Алёша молчал. Учитель побагровел и ударил его по лицу. Алёша слегка покачнулся, покраснел, на глазах появились слезы, рванулся, чтоб дать сдачи, но выдержал и промолчал. Я вцепилась в скамейку парты. «Иди на место», – сказал учитель. А я про себя подумала: какой Алёша молодец, что выдержал. Урок закончился. Мальчишки кинулись бить Колычева.