Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист

не мог не взять ее с собой. Девочка надула щеки, принялась хмуриться, топать и грозилась наслать на Зелемск настоящий буран. Вейс, слушавший препирания девочки с родителем за неизменной чисткой самовара у буфета, тревожно поглядывал на лестницу, не слышат ли этих речей его жильцы, один из которых был миссионером-баптистом, другой – занятым и мрачным пропагандистом атеизма, все дни и ночи напролет рисующим агитационные плакаты для Дворца комсомола.

– Ну что вам, товарищ профессор, стоит взять дитя на прогулку, – проговорил умоляюще завхоз. – Нам бурана не надо, мы уже так устали от всех этих буранов. Здесь кого только не было: вооруженные до зубов и красные, и белые, и залетные махновцы, и беглые поляки, и анархисты, и представители ревкомов, а однажды даже австрийские солдаты. Того и гляди, очередной налет вызовет маленькая фрейлейн-волшебница.

– Здесь фрейлейн нет, – огрызнулась Майка, нахлобучив буденовку по самые глаза. – Я будущий пионер… когда возраста достигну.

И вскинула руку ко лбу, как делал мальчик с красным галстуком под подбородком на плакате, висевшем у входа в ее приют.

Вейс, вдруг осознав, что сболтнул лишнего, поднял на Грениха перепуганные, круглые, как блюдца, глаза и пробормотал:

– Пионер – это хорошо, это очень хорошо.

Майка его испуга совершенно не заметила. Грениху было все равно, что болтали вокруг, он думал о другом.

– Лучше бы сказали, где у вас тут пионерский клуб или на худой конец комсомольская ячейка, – деловито молвила девочка. – А то я весь город излазила, везде закрыто.

Большой романский храм из камня, оштукатуренный лет сто назад, уже показал все свои пять округлых куполов с облезлой зеленой краской. Центральный большой купол был посажен на световом барабане со множеством узких арочных окон, а угловые – на четырехугольных башенках – серых и мрачных. Колокольня имела три яруса звонов, из трех колоколов остался один.

День выдался ветреный, прохладный, тяжелый, серый, едва рассвело и тотчас начало темнеть. Давила не только атмосфера похорон, но и грозовые тучи. Они плыли откуда-то из-за черной, неприступной стены леса. В ярком контрасте с желтизной и багрянцем городских аллей и парка выступало это дивное сочетание свинцовых небес, иногда прорезаемых редкими вспышками молний. Ветер срывал с огненных шапок охапки листьев и швырял их порывами с юго-запада на восток. Пахло дождем.

Двигаясь парком, в попытке отвлечься от мрачных дум, Грених рассказывал Майке про кружки юных натуралистов, которые ныне действуют при школах. Она слушала с интересом, не перебивала. Вскоре перед ними распростерлась мощенная булыжником площадь Революции, прежде Храмовая, за обилием людских голов проступили массивные стены церковного строения с портиками и обшарпанными, облезлыми колоннами.

У входа толпа сгустилась еще теснее, загораживая сбоку погребальные дроги и венки. Архиерей настоял на соблюдении всех канонов, председатель не воспротивился.

Внутри тоже было серо и темно. Осеннее небо сделало свое мрачное дело. Не спасали ни высокие полукруглые окна, ни обилие свечек на подоконниках, ни светлые фрески над головами. Внутреннее убранство храма поражало непривычным отсутствием иконостаса и напольных подсвечников, всегда теснившихся вдоль стен. На серых стенах белели прямоугольники некогда висевших там икон. Не было ни главного престола в алтаре, ни поклонного креста, ни паникадила, вместо него свисал большим устрашающим пауком какой-то черный пучок из веревок и цепей.

Свет здесь терял свою силу, как искра в колбе с пробкой, сжигая ту малую часть кислорода, которую еще не поглотили легкие прихожан. Огни свечей на подоконниках тонкими язычками, едва заметными, неосязаемыми, подрагивали, как чуть живые, прозрачные сказочные существа, готовые вот-вот угаснуть, раствориться. Майка с силой стиснула руку Грениха, прижалась к локтю виском.

И не потому, что церковь была битком набита людьми, не теснота заставила ее прильнуть к родителю; детское неокрепшее воображение тотчас ответило подспудным страхом на неприветливое, давящее, серое убранство, присущее храмам. Нарисованные в полный рост фигуры святых на фресках, освещенные снизу, казались неестественно вытянутыми. Под зябким светом они вырастали до гигантских размеров, высились грозными воинами, восставшими из мертвых, армией палачей, нависающей сверху. И даже возвышенные лики их со страдающими взглядами, обращенными к небесам, вместо благоговейного обожания внушали ужас.

– Не люблю церквей, стараюсь не заходить, – шепнула девочка. – Раз я уже была в такой – на всю жизнь хватило. Та была из сруба, старая, с дощатым полом. По приказу батюшки меня изловили – дьявола изгнать. Я так кусалась и лягалась, что пришлось им запереть меня. Одна доска в углу за алтарем оказалась плохо приделана, я ее подняла, а там просвет – крысиный ход. Вот было удивление у батюшки и у всех сельчан, когда они открыли двери и меня не нашли.

Грених опустил голову, не без улыбки глянув на Майку. Но улыбка его была такой несчастной, что девочка, не зная, как ее расценить, пожала плечами, видно, тотчас решив, что ее рассказ воспринят как враки.

– Ну крысиный ход, ну крысы у нас большие, ну малость поработать пришлось, чтоб его расширить… Чего? Не веришь?

Тут на них зашикали, и Константин Федорович решил протиснуться дальше от дверей. Наконец можно было разглядеть и гроб с золотым позументом, обитый изнутри белым глазетом, украшенный цветами, – единственный здесь по-настоящему нарядный предмет. С венком на лбу утопало в цветах бледное вытянутое лицо Кошелева, при взгляде на него Грених ощутил укол в сердце. Прежде Константина Федоровича не слишком трогали обстоятельства смерти его нового знакомца, со всем старанием выжимавшего из себя оригинала. Ну умер – с кем не бывает? Надо сделать первичный осмотр и вскрытие – сделаем. Сердце Грениха приобрело в известной степени черствость – жизнь и смерть составляли часть его профессии.

Но вдруг со всей ясностью и живостью вспомнился профессору тот предсмертный монолог покойного. Совсем иным предстал перед Константином Федоровичем литератор – болезненным, искренним. Какие только причудливые маски мы порой на себя не надеваем, лишь бы не показаться другим уязвимыми, нуждающимися в помощи, не вызвать ненароком жалость, не маякнуть о своей несостоятельности, не показаться обществу обременительным. И только в минуту самого острого отчаяния маски слетают и взору предстает лик, изъеденный самообманом.

А что, если Кошелев и вправду был отравлен, а яд набирал свою силу, действовал именно в те минуты, когда Грених читал умирающему лекцию о болезни Желино?

Все симптомы, что переживал горе-дымокур, говорили о влиянии вдыхаемых особенного вида смол. Все, кроме одного. Он горел, его лихорадило. Жар. Что могло вызвать жар?

Глаза профессора невольно вновь обратились к белой с золотым позументом обивке гроба, светлым пятном выделяющейся в тесном кольце спин и голов.