Дело судьи Ди - Хольм ван Зайчик

До великого праздника оставалось всего лишь несколько часов.

“Баг, верно, в гостинице уже изнывает один. Столик в едальне заказан на восемь, к этому времени надо бека и Фиру уже привезти и дать хоть полчаса роздыха с дороги, после полета…”

“Этот-то воздухолет, я надеюсь, не опоздает?”

“А я сам-то не опоздаю?”

Богдан поглядывал на часы едва ли не ежеминутно. Хоть он и расстегнул доху, ему было страшно жарко и душно в повозке, по спине у него текло – нервы. “Быстрее, – время от времени не выдерживая, бормотал он невозмутимому водителю. – Пожалуйста, быстрее…” Он страшно не любил опаздывать. А уж нынче-то опоздание было бы совершенно несообразным.

Он все-таки не опоздал.

От поспешности путаясь ногами в длинных, мотающихся на бегу полах расстегнутой дохи, в запотевших очках он влетел в зал для встречающих как раз в то мгновение, когда широкая бегучая полоса начала неторопливо, уважительно выкатывать из переходного тоннеля пассажиров ургенчского рейса.

Некогда было снимать очки и протирать их с обычной для Богдана тщательностью и обстоятельностью. Он просто мазнул ладонью по одному стеклу, по другому – и сквозь оставшиеся на стекле потные разводы сразу увидел своих.

Железный бек был в той же бурке и папахе, что и полгода назад, – ни летняя асланiвская жара, ни зимний стылый воздух Ханбалыка были ему нипочем; сверкающая короста родовых орденов (как глава тейпа, бек носил все боевые награды, когда-либо полученные его прямыми предками по мужской линии), крючковатый нос, высохшее смуглое лицо, все в морщинах, ровно печеное яблоко, и живые глаза, неуклонно глядящие вперед. За руку бек держал – Богдан внутренне ахнул от умиления – свою сильно уменьшенную копию, тоже в папахе и бурке, только совсем юную и без орденов, с таким же носом и такою же смуглостью лица – только без морщин и без бороды, с такими же живыми глазами – только они еще не обладали тем орлиным достоинством, что глаза почтенного старика, а с детским любопытством стреляли по сторонам.

А рядом с беком, на шаг назад, как и полагается воспитанной женщине, с рассеянной, едва уловимой улыбкой на ярких вишневых губах, неподвижно плыла навстречу мужу Фирузе, неся Ангелину-Фереште.

Богдан бросился к ним.

Все было так, как надо, и так, как всегда. Они обнялись; бек притиснул Богдана к панцирю наград, продраил его щеку жесткой бородой.

– Здравствуй, бек. Здравствуй, ата.

– Здравствуй, минфа.

Бек, взяв стальными пальцами Богдана за плечи, чуть отстранил его, всматриваясь в лицо, – и, видимо, остался удовлетворен.

– Возмужал за эти полгода, – одобрительно заключил бек, – возмужал. Видно, правильно живешь… Рад тебя видеть.

– А я-то как рад, – ответил Богдан.

– Это мой старший внук по главной жене<В тексте здесь сказано ди сунь. Иероглиф ди в подобных контекстах означает прямое родство по главной линии рода в полигамных семьях: в данном случае надо понимать так, что старший сын бека от его, бека, главной жены, в свою очередь, первым родил Хакима, причем тоже от своей главной жены. Впрочем, при фактическом и юридическом равенстве жен в полигамных семьях Ордуси речь туг идет скорее о том, что мать Хакима была всего лишь хронологически первой женой старшего сына бека (причем из контекста вовсе не следует, что она не была его единственной женой и после нее были следующие); ровно так же и бек мог называть ту женщину, с которой он вступил в брачные узы впервые для себя, то первой, то главной женой (и из этих определений тоже отнюдь не вытекает наличие неких вторых, или младших, – хотя, положа руку на сердце, переводчики уверены в том, что у такого мужчины, как бек, наверняка была, мягко говоря, весьма большая семья). >, Хаким, – проговорил бек. Богдан посмотрел вниз. – Решил внуку столицу показать, раз уж такое дело. Ему уже семь – а когда теперь случай представится…

– Правильно решил, – сказал Богдан и положил руку мальчику на мохнатое плечо его бурки. – Здравствуй, Хаким. Да благословит Господь тебя, твоего деда и всех твоих близких.

– Здравствуйте, драгоценный преждерожденный, – уважительно и с достоинством ответил мальчик; а Богдан мельком подумал, что это очень сообразное сочетание: собственное достоинство и уважение к другим. Одного без другого не бывает. – Да пребудет милость Аллаха над вами и всеми, кто вам дорог.

– Велик Аллах, – завершил бек. – А теперь и с женой поздоровайся. – И, отступив, слегка подтолкнул в спину неотрывно глядящую на мужа Фирузе. Та с готовностью шагнула к мужу. – Ибо сказано в суре “Жены”, в аяте тридцать восьмом: “Мужья стоят выше жен, потому что Аллах дал первым преимущество над вторыми, и потому, что они из своих имуществ делают траты на них. Добрые из жен покорны и во время отсутствия мужей бережливы на то, что бережет Аллах; а тех, которые опасны по своему упрямству, вразумляйте, отлучайте от своего ложа и делайте им побои; если же они вам послушны, то не будьте несправедливы в обращении с ними”.

“Фира все рассказала беку про нас и про Жанну, – тут же догадался Богдан. – И старый бек, конечно, не мог не высказаться о поведении француженки и о том, которая из жен, по его мнению, является более достойной… Тактично так, от лица Пророка… дескать, разве лучше Пророка скажешь?”

– Какие верные слова, ата! – проговорил минфа. – Здравствуй, Фира.

– Здравствуй, – преданно глядя мужу в глаза, ответила Фирузе. И тихо добавила: – Я очень соскучилась.

– И я…

И все, и можно больше не говорить ни слова. Зачем попусту говорить с женой? Ведь ее можно взять за руку…

Богдан провел рукой по тыльной стороне ладони Фирузе, легко державшей розовый атласный кулек с дочерью. Из глубины кулька на Богдана внимательно глянули маленькие глаза.

– Ах ты, лапушка… – забормотал Богдан умильно. – Геленька, Ферештинонька… – Он попытался забрать Ангелину у супруги, но бек у него за спиной предостерегающе поцокал языком. Богдан обернулся.

– Если ты возьмешь Ангелинку, – назидательно сказал бек, – кто тогда понесет ружье?

– У меня нет ружья… – растерянно проговорил Богдан.

– Мужчина всегда должен вести себя так, будто у него в руках ружье, – веско сказал потомственный воин-интернационалист.

Богдан не нашелся что ответить.

– Идемте, – проговорил он, справившись с замешательством; ему было неловко и даже совестно вышагивать с пустыми руками, когда рядом верная жена безропотно несет в общем-то все же довольно увесистую ношу. Потом он вспомнил, как нынче утром его и Бага транспортировали в паланкинах, – и ему стало совсем стыдно. Обычаи, обычаи… Как сложна жизнь того, кто не хочет быть один – и в то же время не имеет никакой склонности заставлять всех кругом становиться такими же, как он!

Да, но если бы время от времени хоть кого-нибудь не носили в паланкинах – эти поразительно красивые паланкины остались бы только в древнехранилищах, а ведь вещь по-настоящему дает ощутить себя и производит впечатление, лишь когда ею пользуются по назначению! Да и невозможно представить себе в просторах Запретного города, скажем, велосипед… это вопиюще несообразно и даже несколько оскорбительно – как если бы, скажем, Христос вдруг запел, взявши в руки новомодный музыкальный инструмент из шумных, электрических; или князь Лу, прося у Конфуция совета об управлении, обратился бы к нему: “Слышь, братан…”