Лёд Апокалипсиса - Тимофей Кулабухов

не запертый. Заскрипело, поднатужились под солидным весом, открыли. Мда. Лестницы нет. Да что за день такой? Высота небольшая, два с лишним метра.

Спрыгивать вызвался Кабыр. Не дал. Я ещё за спинами пацанов не прятался. Скинул часть снаряжения, отложил топор. Плавно сполз вниз как гусеница, роняя пыль и засохший птичий помёт, ногами вперёд, пока меня придерживали за обе руки. Отпустили, упал на полусогнутые, не удержал равновесие, завалился вбок.

Вроде цел, упал мягко (да и комбез тоже защита). Встал. Посмотрел на морды парней под потолком.

— Сейчас найду обо что спуститься.

Думал натащить шкафов, столов и тумбочек, но нашёл «родную» лестницу, дебелую, железную, крашеную во много слоев (сейчас убойно-красного цвета). Кое-как приволок, упёр в специальные выемки, придержал.

В здании довольно темно. Свет сквозь слой снега пробивался скупо. Включили фонари.

Исследуя обстановку, просилось слово «казенное». Скупые нежилые коридоры, аскетичные кабинеты. Ростовой сейф времён Сталина в кабинете заведующего (даже не интересно что там). Шкафы, столы, устаревшие компьютеры, стойка отдела кадров. Здание состояло из двух частей. Одноэтажное, мощное, довоенной (может быть и дореволюционной) постройки и прилепленное к нему трехэтажное сравнительно современное (ну как, времён Хрущёва). Из полезного нашёлся только громадный запас тонких немолодых одеял, заношенного вагонного постельного, рыжих спецовок и шанцевого инструмента (что ценно) разного состояния. На первом этаже, в чем-то наподобие буфета — коробка с окаменевшими пирожками с неизвестными начинками, упаковка дешманских соков в пакетах, ящик пива (все бутылки лопнули) полупустая коробка пакетированного чая «пыль с дорог Индии», сахар. В недрах тумбочки бухгалтерии просроченная коробка конфет и запыленный трехзвездочный коньяк «Белый аист». Вечер перестает быть томным.

Остальное — хлам.

Время: половина пятого. Мда. Если идти назад четыре с половиной часа, прибудем в девять, что более-менее допустимо. Однако — лень.

— Парни, выбираем помещение под ночлег.

— Я уже нашёл, — подал голос Денис. — В подвале старого вокзала уродливая печка, наподобие деревенской, зачем-то заперта на замок. Может, возле неё сядем?

Печь — большая ценность. Ход в подвал, одна из вполне современных дверей в коридоре с надписью «вход воспрещён», за которой после небольшого предбанника вторая, деревянная, толстая, с большими коваными петлями. Плавный спуск, кирпичная лестница и стены туннеля, помещение метров двадцать длиной, стены тоже кирпичные, верхняя часть покрыта бахромой инея. Температура около нуля. Эдакий погреб. Только без картошки и солений. Валялись какие-то пыльные коробки, приросшая к земле бухта кабеля, упавшая стопка «бэушных» чугунных батарей. Подвал «тянул» тепло земли, температура выше морозильника основного здания. Грунт в конце апокалиптического августа не промёрз, земля всё ещё давала сравнительное тепло.

Вокзал не имел комнаты отдыха или чего-то подобного, где водились бы кровати. Кабинет медсестры поделился с нами двумя старенькими узкими кушетками, комната охраны и директорская диваном и тремя креслами (еле допёрли).

Замок на заслонке сломали. Печь чадила, но постепенно растопилась. В ход пошёл настенный календарь с ландышами, постельное и пущенные в дрова моим топором стулья и тумбочки. Неприлично воняла нефтепродуктами. Что они там жгли в последний раз? Потом проверили уголь. Горит, родимый. Время к сеансу связи. Поднялся на чердак.

— База, это Странник-один. База, это Странник-один, приём.

Почти сразу сквозь шум ответ. Голос Иваныча.

— Странник-один, это База, приём.

— Иваныч. Нашли уголь. Уже проверили, горит. Большое дело. Не знаю, сколько его, по крайней мере один насыпной вагон точно. Надо думать, как допереть. Поселения на железке нет, общага пуста, «зябликов» тоже нет. Обследовали здание вокзала, ничего интересного. Вскрыли крышу большого ангара, но внутрь не пролезли. Оно огромное, может быть что-то ценное. Следов врагов или собак нет. Мы заночуем здесь, в подвале вокзала разожгли печь. Утром попробуем ещё раз ангар и домой.

— Всё понял. Берегите себя. Температура минус тридцать шесть. Контрольный сеанс связи в двадцать один ноль-ноль. Конец связи.

— Конец связи.

* * *

Хотелось пить. Заряд фонарей берегли, свет в подвале был только от печи. Сравнительно тепло.

Ушлый Денис собрал лёд от пива в пустой бидон, очистил от осколков и топил у края огня печи, твердо намереваясь спасти запасы хмельного. Рядом, в пустом медицинском автоклаве грелись пирожки «докризисной эпохи». Нашлись граненые стаканы и уже скоро мы аккуратно (боялись осколков) отхлебывали дешёвый выдохшийся «Пикур». Лепота. Пирожки ещё холодные.

Сходил в медкомнату, нашел пустую чистую пятилитровую емкость из-под физраствора, там же вату. У охранников нашлась пустая баклаха от пепси. Два литра. Понюхал. Условно чистая. Отрезал ближе к донышку, получается емкая воронка. Из ваты массивный фильтр, вставил внутрь, в район горлышка. Принес, вручил Денису чтобы фильтровал пиво от стекла. Дёшево и просто (мы так на стройплощадке спасали любую ценную жидкость, в которую попадало стекло, железная стружка, песок или примеси).

Соорудили себе лежанки, проверили снаряжение, в железном чайнике топили лёд для чая.

Подумал о том, что в сельской местности выживать проще. Жилища автономные, только дрова нужны, запасы еды в погребах. Если соседи замерзли, мародёришь их погреб. Правда, и дикие животные туда придут быстро, охренев от погодных сюрпризов. Выживание сельского жителя будет выше только за счет навыков этого самого жителя. А так — апокалипсис, это не воскресная ярмарка, мало никому не покажется.

Посмотрел на часы. До сеанса связи десять минут.

Поднялся на чердак. Тихо и уютно, только где-то скребётся мышь.

— База, это Странник-один. База, это Странник-один, приём.

Тишина. Повторял через каждую минуту. Уснули что ли? Внезапно мне ответил голос Лизы.

— Странник-один. Приём. Мне надо с тобой поговорить.

— Ээээ. База, это Странник-один. Прием.

— Антон, ты все время в своих рейдах. Не перебивай, пожалуйста. Это моя вина. Наши отношения сразу были обречены…

Таааак. Началось в колхозе утро. Слова медовые, тон обвиняющий. Оглянулся. Хорошо хоть на чердаке только я, пацаны не слышат. Поёрзал, ноги затекли. Слушал через слово. Чтобы развлечь себя до решительного укола точно в середину моего сердца выглянул в пролом крыши. Его сильно занесло, завтра откапываться. Или в другом месте пробить.

— Лиз. Не еби мне мозги, — перебил я голос по рации. — Кто он?

— О чем ты говоришь?

—…

— Ну, Антон. Ты всё неправильно понял. Это. У нас чувства с Мариночкой. Ничего такого, ты не подумай. Очень боюсь ранить тебя, но у нас нет будущего. Хочу честно расстаться, пока всё не зашло слишком далеко.

Сердце колотилось. Сел прямо на пыльную балку. Тоска сжала сердце, ощущение как будто падаешь внутри самого себя на спину в бесконечную глубину. Во тьму своей же чернильно-чёрной души. Лицо покрыло испариной.

После долгой паузы, наполняющей черную снежную ночь, голос в рации ожил, — меня просили узнать всё ли у вас тип-топ?

Сглотнул, голова как барабан.

— Вполне. Ночуем, пьем выдохшееся пиво, Кабыр рассказывает хакасские народные анекдоты. Ни разу не смешно. Я случайно пустил газы. Снаружи никого. У нас температура в подвале сносная. Приоткроем двери чтобы не угореть. Одеял тут на роту морских котиков. Пирожки вокзально-бабкины кушаем, надеюсь не трованёмся, а то загадим весь вокзал. Всё тихо. Конец связи.

— Пока… Конец связи.

Руки дрожат. Отшутился, но как тяжело мне это далось, никто не знает. Лизка сошлась с диктатором Мариной. Сам по себе факт нетрадиционной любви меня никак не тронул. Конец света не время для сантиментов. Другое дело как мог нихера не замечать? Она права, про «всё время в рейде». Ну а как иначе? Звучало как лёгкое женское обвинение. Я так-то общину снабжаю!

Сюр какой-то. Расстаюсь с девушкой (если подумать, мы встречались-то всего две недели) по рации, с загаженного голубями чердака старенькой узловой станции, кругом конец света, снега до нескольких метров, мир превратился в ледяную пустошь, где рыскают гопники и одичавшие собаки. Ну, хотя бы не по смс (у меня такое было).

Пока думал, спустился.

— Мужики, коньяку