Убить президента - Лев Гурский

– Так это, выходит, тоже были фискалы? – поинтересовался я. – Одни фискалы передают тело другим. Немного непонятно, зато интересно. Хорошо соответствует ментальности Лубянки.

Санитар Глеб не переспросил меня, что такое ментальность, и это сразу прибавило у меня к нему симпатий. Бывает же так: десять минут поговоришь – и уже чувствуешь комфорт, словно знаком с человеком добрых десять лет. Несмотря на хмурость и внешность хиппи. Такие знакомцы у меня всегда были наперечет.

– Нет уж, как раз ЭТИ точно фискалами не были, – после некоторого раздумья произнес Глеб. – Манеры не те. У каждого из них не было лубянских привычек превращаться в человека-тень. Зато у каждого наглости хватало на пятерых. Больше всего они похожи на президентских соколов или на рэкетиров. Что, в принципе, одно и то же.

Я удивленно поднял брови. Такая жесткость в суждениях сегодня уже не очень в моде. Закон об оскорблении личности Президента был подписан и скоро должен был начать работать.

– Опишите, пожалуйста, этих гавриков, – попросил я.

– А хотите, я их лучше нарисую? – вдруг предложил мне Глеб.

Определенно человек был с сюрпризами. Кого только не встретишь в стенах районного морга. В том числе и санитаров.

– Глеб, а вы что, умеете? – от неожиданности не слишком вежливо поинтересовался я. – Я к тому, что вы вроде медик…

Нисколько не обижаясь, Глеб все с тем же сосредоточенно-хмурым выражением лица усталого хиппи вытащил из ящика стола планшет и карандаш. Я встал за его спиной и стал, затаив дыхание (правда, затаив!), смотреть, как из нескольких штрихов рождались живые лица – одно, другое, третье. Это были не шаржи, хотя и не обычные портреты. В каждом из трех лиц преобладала какая-то одна черта: у одного крепкий нос, у другого чуть оттопыренные уши, у третьего – крупные мясистые щеки. Такой скоростью и такой изобретательностью не смогли бы похвастать и многие мои знакомые профессиональные графики.

– Примерно они выглядели так, – произнес Глеб, закончив работу, и протянул, мне планшет.

– Глеб, да почему же вы сидите здесь, в морге? – спросил я совершенно искренне. – Вам медицину бросать надо и только рисовать…

– Пробовал уже, – покачал головой усталый хиппи. – Два месяца пытался подрабатывать в подземном переходе на Арбате. Прогорел.

– Отчего же? – удивился я.

– Народ обижался, – впервые за всю нашу беседу хмыкнул Глеб. – Ты, говорят, делаешь нас еще хуже, чем в жизни. Мы, говорят, свои рожи и так каждое утро в зеркале видим. Ты, мол, сделай нас красивыми…

Я не выдержал и тоже хмыкнул. Такие монологи насчет красоты у нас любит произносить Александр Яковлевич. Не все же так мрачно в жизни, Аркадий Николаевич. Есть ведь и позитивные стороны. Поменьше пессимизма, дорогой Аркадий Николаевич. В общем, сделайте наши рожи красивыми.

Я внимательно стал разглядывать портреты, сделанные по памяти санитаром и художником Глебом. Глядя на эти физиономии, ей-богу, трудно было стать оптимистом. Больше всего от них хотелось бежать куда подальше.

Погоди-ка бежать, Аркаша, сказал я сам себе. А ведь эта щекастая рожа тебе определенно кого-то напоминает. Минутку-минутку… Ну да, бильярдная в ЦПКиО, некогда имени Горького, а теперь безымянном. Этот щекастый года полтора назад классно умыл тебя на двадцать баксов. С кем же я тогда был в парке? С Анютой? С Надеждой? С Ириной? Уже не припомню. Зато помню, как захотелось пофорсить и на глазах у дамы выиграть хотя бы партию у маркера. Одну я тогда точно выиграл, а вот три проиграл. И нам не хватило на такси.

– Спасибо, дорогой Глеб, – задушевно сказал я, сложил рисунок и протянул санитару свою визитку. – Позвоните мне. Я знаю один хороший еженедельник, где такие графики, как вы…

Глеб аккуратно спрятал в карман карточку, но покачал головой.

– Нет уж, спасибо, – ответил он. – Еще попросят изобразить нашего господина Президента. И у вашей газеты из-за меня потом будут неприятности.

В глубине души я вынужден был признать несомненную правоту этих слов. Господину Президенту едва ли понравится портрет в такой манере. Правда, ему-то как раз на зеркало неча пенять… Бог ты мой, отчего наш народ так любит юродивых и убогих?!

Когда я вошел в комнату дочери, моя Анька сидела на диване возле раскрытых чемоданов и рыдала в голос. Игорек и Максимка в полном восторге носились вокруг горы вещей, которые предстояло как-то запихнуть, и самозабвенно орали. В телевизоре кто-то в кого-то стрелял. Шум стоял, как в Государственной думе во время утверждения бюджета.

Я выключил звук у телевизора, сунул внукам по долгоиграющему финскому леденцу, а Аньке сказал:

– Ну, что ты как маленькая… Рева-корова.

Пацаны мгновенно замолчали, углубившись в конфеты.

Доча перестала рыдать, зато начала всхлипывать. Я погладил ее по голове, утер ей слезы и сопли кстати подвернувшимся платком и присел рядом. Анька лицом пошла больше в меня, чем в мать. От меня ей перепали высокий лоб, нос картошкой и волевой подбородок. От матери достались только огромные глаза-тарелки. Такие глаза любит придумывать на своих картинах художник Глазунов. Только у Аньки они настоящие, без обмана. Ничего придумывать уже не надо.

– Па, я не хочу никуда лететь, – все еще всхлипывая, проговорила дочь. – Или чтобы ты вместе с нами… Я погрозил ей пальцем:

– Кончай ныть и слушай. Разнюнилась, понимаешь. Меня они никогда не выпустят, да и нельзя мне уезжать никак. А ты рыбешка мелкая, тебя они отпускают. Не задаром, конечно, но отпускают. Останешься – убьют. И тебя, и меня, и пацанов. Объявят потом, что напали террористы. Или там грабители. А может, вовсе ничего не объявят. С глаз долой – из сердца вон.

Анька с ужасом поглядела на меня.

– Пап, ты что? Они, конечно, сволочи первостатейные, но убивать… Три месяца ведь прошло уже при этом, при новом, – дочка поежилась, – и ведь пока все нормально. Почти, – поправилась она.

Вот именно что почти, подумал я. Мелкие, незначительные детали. Десяток странных несчастных случаев и самоубийств в столице. Закрылась пара либеральных газет. Курс доллара подскочил сразу на полтораста пунктов. Что-то непонятное происходило на южных границах. Батыров, когда еще он был жив, а меня охраняли не так тщательно, рассказывал о новых таможенных правилах. Новый президент, такой говорливый в Думе, на своем новом посту не произнес ни одной зажигательной речи. Ни по одному принципиальному вопросу. Все эти брифинги и пресс-конференции – я за ними внимательно следил по ящику – похожи были на переливание из пустого в порожнее. Пресс-секретарь старался как мог, надувал щеки, краснел, когда его спрашивали о ценах на хлеб и сахар, бормотал про временные трудности.

Что-то вызревало, как опухоль. Я чувствовал это верхним чутьем, словно хорошая овчарка. Мне ведь и удалось-то шесть лет продержаться на этом месте в этой стране, потому что чутье не подводило. Теперь нюх, конечно, не тот. Старый стал песик. Но лучше, чтобы Аньки и внуков здесь поблизости не было. Запах опасности тут был очень силен. Ребятки, которые меня как будто охраняют, автоматики свои не для развлечения носят.