Наследница трех клинков - Дарья Плещеева

Она просила Господа и об Алешеньке – чтобы просветил и умудрил ополоумевшего от беды мужа. Она простила Алешеньку – и хотела, чтобы Господь его так же простил. И, конечно, чтобы разъяснилось это странное дело с сыночком.

О загадочной девице-иноземке, которая спасла ее от смерти и попросила о такой небывалой помощи, Анетта тоже просила Господа. Дело диковинное – да ведь другого способа спасти свою жизнь у Анетты нет, а при Като она будет иметь и пищу, и крышу над головой, пока не кончится чума и не удастся найти родителей. Подслушивать и пересказывать – нехорошо, но грех ли, если пересказываешь правду?

Наконец и двух пьяных мужчин помянула в своей молитве Анетта – рабов Божиих Михаила и Глеба. Как не помянуть – они были к ней добры.

После молитвы на душе немного полегчало. Анетта поднялась и повернулась спиной к подруге.

– Расшнуруйте меня, Като, прошу вас, – сказала она по-французски.

– Я вижу, вам не нравится выполнять мои поручения, – ответила Эрика и занялась шнурованьем.

– Отчего вы так решили?

– Оттого, что вы, придя, первым делом стали молиться. А вы знаете, как для меня важно понять, что затевают эти два человека.

– Да, знаю. Но и не молиться я не могу. Я, сколько себя помню, утром и вечером молюсь. Так надо.

– У вас такая строгая вера? – удивилась Эрика. За то время, что она провела в Царском Селе, ни Михаэль-Мишка, ни Воротынский в соблюдении обрядов замечены не было, а Маша с Федосьей главным образом крестились на каждом шагу и по всякому поводу да в понедельник и среду не подавали на стол мясное с молочным.

– Я никогда не думала об этом, – помолчав, ответила Анетта. – Это моя вера, я с детства к ней привыкла. Я не думала, что она кому-то покажется строгой…

– Она для вас важнее всего? – сердито спросила Эрика.

– Я обещала, что буду вашим верным другом и все для вас сделаю. Я не переменчива, коли что сказала – так оно и будет! Но, но… но я никогда не подслушивала… и я чувствую себя страх как неловко…

– Вас растили сущим ангелом, – сказала Эрика. – Меня тоже. Но отчего-то я, если бы нужно было помочь другу или подруге, сперва помогла бы, а потом молилась, да еще так долго…

Анетта скинула расшнурованное платье и пошла в угол, где висел над тазом старинный медный кувшин-рукомой. Спустив с плеч сорочку, она стала обмывать грудь. Потом ополоснула лицо и вытерлась длинным льняным полотенцем с красными узорами по краям. Все это время она молчала, повернувшись спиной к Эрике. Наконец подошла и села на край постели.

– Простите меня, Като, – сказала она.

Эрике стало не по себе. Сама она, попав в такое положение, оправдывалась бы так, чтобы обвинителю больше и в голову не пришло говорить всякие глупости. Очевидно, в Курляндии и в Санкт-Петербурге ангелов растили по-разному.

Курляндский ангел совершил сам с собой чудо – заставил сердце окаменеть. Лить слезы о погибшем женихе – оно, конечно, правильно, невесте и положено лить слезы. Если бы Эрика могла сейчас оказаться дома, в Лейнартхофе, она бы заперлась в своей комнате и рыдала месяц по меньшей мере, останавливаясь лишь для удовлетворения телесных нужд. Но комнатка с акварелями на стенках и вышитыми алфавитами в шкатулках была очень далеко. Так что нужно было искать другого выражения любви – рыдания не годились. Месть стала той формой, в которую отлилась минувшей ночью любовь, словно легкоплавкое олово. Все отныне было подчинено мести. Потом, когда князь Черкасский заплатит жизнью за подлый удар на дуэли, можно будет вздохнуть с облегчением и заплакать, – не раньше. Не раньше!

– О чем они говорили? – спросила Эрика.

– Они не называли имен. Разговор был о том, что здесь оставаться опасно. Они хотят спрятать вас в Санкт-Петербурге. Господин Нечаев даже знает подходящее место, где вас не найдут.

– Как забавно – и вам, и мне нужно продержаться всего лишь до того времени, как кончится проклятая чума, – сказала Эрика. – Тогда в столицу вернется мой брат, а вы сможете найти в Москве родителей. До этого времени нужно прожить хоть где-нибудь, хоть на чердаке…

– А вы не боитесь, что вас обвенчают насильно?

– Нет, не боюсь. Это венчание… оно будет недействительно. Любой священник это легко докажет.

– Как венчание может быть недействительным?!

– Может, сударыня, – Эрика представила себе, как отряд офицеров-измайловцев во главе с братом Карлом-Ульрихом явится забирать ее от супруга. То-то будет радости замаскированному кавалеру, когда он узнает, что женщины, чье имя вместе с его именем вписано в церковную книгу, более нет на этом свете! Да и венчание православного с лютеранкой – дело сомнительное, наверняка для него нужны какие-то позволения свыше, от главного церковного начальства.

– Но ведь стояли перед алтарем, в венцах! И кольцами обменялись! Как же тогда?

– Не знаю, но только оно точно будет недействительным, – отрубила Эрика. – А теперь, сударыня, давайте вспоминать, что наговорил этот господин Нечаев. Не назвал ли он имени моего жениха?

– Нет, а другое имя назвал. Некий Бергман может отыскать вас здесь – поэтому вас хотят увезти. И как-то это связано с неким украденным младенцем.

– Я и есть этот украденный младенец, которого не хотят возвращать матушке.

Эрика особо не объясняла Анетте всей интриги – новая подруга поклялась, что будет помогать во всем, а для помощи вся правда ей вовсе не нужна.

– Но отчего бы вам не отыскать матушку вашу?

– Я не знаю ее имени. Потому-то я и вернулась в Царское Село – я слишком многого не знаю. Когда-нибудь, сударыня, я все это вам объясню. А пока – ради Бога, делайте то, о чем я вас прошу!

– Я делаю… Но и вы, Като, не мешайте мне молиться!

На том и помирились.

Но прожили в Царском Селе они недолго.

Эрика проделала все так, как было задумало, – она не отпускала от себя Анетту, чуть что – устраивала крик, и Нечаев с Воротынским решили: да пусть уж эта спасительница поживет при дуре до венчания, лишь бы в доме было тихо! Анетта, наученная Эрикой, согласилась не сразу, а только после некоторого спора о плате. Вечером она усердно замаливала грех – врать ей в тот день пришлось немало.

Неделю спустя Анетту и Эрику разбудили ночью.

Что-то случилось, Нечаев куда-то ездил ночью и что-то натворил, а что – понять было невозможно. Воротынский – тот уже знал, был сердит, но приятеля своего то и дело похлопывал по плечу: мол, не горюй, ты верно поступил.

Маша с Федосьей собрали имущество, все четыре женщины уселись в дормез и к утру были уже в столице. Там им пришлось впопыхах пересесть в другой экипаж, куда более тесный, и после двухчасовых разъездов по Санкт-Петербургу высадиться в грязном переулке. Оттуда их вели дворами и доставили наконец с черного хода в довольно большой дом. Там, чуть ли не на четвертом этаже, их впустили в жилье, которое привело Машу с Федосьей в ужас: им предстояло отмывать грязнейшие полы и окна, устраивать хоть какой-то уют в двух комнатах, где даже не было кроватей, а валялись на полу тюфяки и стояли вдоль стены древние стулья, обитые совершенно вытертой кожей.