Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство - Дэйв Пельцер

Я медленно киваю головой. Мне хочется разреветься, но я не осмеливаюсь даже всхлипнуть. Я понимаю, что был неправ. И, как обычно, сам во всем виноват. Я поворачиваюсь к отцу, не прекращая кивать. Он протягивает руку и гладит меня по голове.

— Все хорошо, — говорит он уже гораздо тише. — Все хорошо, Тигр. А теперь поехали домой.

Я сижу, забившись в дальний угол машины, и всем телом прижимаюсь к двери. Мы едем по той самой улице, где я шел несколько часов назад. Я чувствую себя, как зверь, попавший в ловушку. Только зверь пытался бы процарапать ход наружу сквозь стекло, а я даже пошевелиться боюсь. Чем ближе мы подъезжаем к дому, тем сильнее меня трясет. Мне нужно в туалет. «Дом», — говорю я про себя и смотрю на руки. Пальцы дрожат от страха. Через несколько минут я вернусь туда, где все началось. Ничего не изменилось, как бы я этого не хотел. И не изменится. Я мечтаю о том, чтобы быть кем-то, только не собой. Мечтаю о настоящем доме, настоящей семье, настоящей жизни.

Папа загоняет машину в гараж. Перед тем как открыть дверь, он поворачивается ко мне.

— Ну, вот мы и приехали, — говорит он, фальшиво улыбаясь. — Мы дома!

Я смотрю сквозь него, надеясь, что он почувствует мой страх и мою боль. «Дом?» — повторяю я про себя.

У меня нет дома.

Пятого марта 1973 года я получил долгожданный ответ на свои молитвы. Меня спасли. Учителя и другие работники начальной школы имени Томаса Эдисона не смогли больше закрывать глаза на то, что творится в моей семье, и обратились в полицию.

Все случилось в мгновение ока. Я плакал навзрыд, когда прощался с учителями, предчувствуя, что больше их никогда не увижу. Они смотрели на меня со слезами на глазах, потому что наконец-то узнали обо мне всю правду — настоящую правду. Узнали, почему я был непохож на других детей, почему от меня плохо пахло, почему я одевался в обноски, почему копался в мусорных ведрах в поисках куска еды.

Перед тем как я ушел, мой классный руководитель, мистер Зиглер, подошел, чтобы попрощаться лично. Он пожал мне руку и попросил быть хорошим мальчиком. А потом прошептал, что расскажет остальным ребятам о том, что со мной случилось. Его слова значили для меня очень много. Ведь я столько лет мечтал о том, чтобы другие ребята, мои одноклассники, да и все вокруг, относились ко мне как к равному — как к человеку.

Полицейскому пришлось подтолкнуть меня, чтобы я наконец вышел из учительской:

— Дэвид, нам пора идти.

Я вытер нос, всхлипнул в последний раз и послушался. В голове крутились тысячи мыслей — и среди них ни одной хорошей. Я ужасно боялся того, что случится, когда мама узнает. Никто прежде не отваживался ей перечить. Как только мама выяснит, что я все рассказал, мне крышка.

Пока полицейский вел меня к машине, до меня доносились крики и смех ребят, которые высыпали на игровую площадку во время большой перемены. Когда мы отъезжали, я весь извертелся, чтобы в последний раз посмотреть на школу. Я проучился там несколько лет, но ни с кем не смог подружиться. Единственное, о чем я жалел, так это о том, что не успел попрощаться с учительницей английского, миссис Вудворт, которая в тот день была на больничном. Пока я был пленником собственной матери, миссис Вудворт, сама того не зная, помогла мне справиться с одиночеством при помощи книг. Я провел сотни часов в холодном полумраке гаража, читая о приключениях смелых героев. И это заглушало мою боль.

Заполнив несколько форм в участке, полицейский позвонил моей матери и сообщил, что я не вернусь домой. И со всеми вопросами она может обращаться в городской совет по делам молодежи. Я неподвижно сидел на стуле и со смесью ужаса и воодушевления слушал разговор офицера с мамой. Можно было только представить, что сейчас творится у нее в голове; я буквально видел, как капли пота выступают на лбу у злобной ведьмы — все больше и больше с каждым словом, произнесенным полицейским. После того как он повесил трубку, я подумал, что, кроме него, еще никто так с ней не разговаривал.

Судя по тому, как быстро он собирался, мы должны были вскоре покинуть участок. Я не слишком помогал ему тем, что постоянно крутился под ногами и без конца спрашивал: «Что она сказала? Что она сказала?» Офицер отказывался отвечать. Когда мы выехали из города, он сразу задышал свободнее. Слегка снизив скорость, он повернулся ко мне и сказал:

— Дэвид, ты свободен. Твоя мать больше никогда не причинит тебе боль.

В тот момент я не смог полностью воспринять смысл его слов. Я пребывал в полной уверенности, что он везет меня в какую-то тюрьму, где сидят плохие дети. Мама мне много лет обещала, что я туда попаду, а я давно решил, что лучше жить в тюрьме, чем с ней. Поэтому в ответ на слова офицера я повернулся к окну и подставил лицо солнцу, не обращая внимания на бегущую по щеке одинокую слезу.

Сколько себя помню, я всегда спешил вытереть слезы и спрятаться в своей скорлупе. Но в этот раз мне почему-то не хотелось этого делать. Я почувствовал, как слеза скатилась на губы, ощутил ее соленый привкус и позволил солнечным лучам высушить мокрую дорожку на щеке. Я хотел сохранить воспоминания об этой слезе — первой за много лет, которая появилась не от горя, страха или обиды, но от чувства радости и свободы. Я знал, что с этого момента все в моей жизни изменится.

Полицейская машина остановилась возле окружной больницы; меня сразу же забрали на осмотр. Медсестру явно повергло в ужас мое состояние. Стараясь действовать как можно аккуратнее, она вымыла меня с головы до ног и вытерла губкой перед тем, чтобы подготовить к обследованию. Я старался не смотреть на нее. Я сидел на холодном металлическом столе для осмотра в старых порванных трусах и чувствовал, как горят от стыда уши. Когда медсестра подошла, чтобы вымыть мое лицо, я отвернулся и зажмурился изо всех сил. После того как она закончила с процедурами, я наконец смог осмотреть комнату, оклеенную желтыми обоями с героями мультика про собачку Снупи. Потом я обратил внимание на собственное тело. Кожа на руках и ногах была причудливого желто-коричневого оттенка. Багровые круги свежих синяков наползали на синеющие старые, отмечая те места, куда мама меня била или где я сам ударялся о мебель после того, как мама меня пинала. Когда доктор вошел в смотровую, мои руки и ноги его явно обеспокоили. Потом он долго изучал мои пальцы. Кожа на них была сухой и красной после многолетнего контакта с разными чистящими средствами, при помощи которых я наводил порядок в доме. Доктор слегка ущипнул меня за кончики пальцев и спросил, чувствую ли я что-нибудь. Я покачал головой. Некоторое время назад я и сам заметил, что ничего не чувствую кончиками пальцев. Хотя доктору это явно не понравилось, он заверил меня, что беспокоиться не о чем, так что и я перестал думать об этой проблеме.

После осмотра знакомый полицейский долго водил меня по больничным коридорам, пока у меня брали кровь на анализы, делали кучу тестов и даже просвечивали при помощи рентгена. Под конец я уже слабо соображал, что происходит. Мне казалось, что я наблюдаю за собой со стороны, как будто смотрю фильм про мальчика по имени Дэвид Пельцер. Сначала я очень боялся и даже просил полицейского осматривать каждую комнату и заглядывать за каждый угол, прежде чем мы могли туда пройти. Я знал, что где-то там затаилась мама, что она в любой момент схватит меня и утащит обратно в «сумасшедший дом». Офицер сперва отказывался, но я дышать не мог от страха, и ужас в моих глазах заставил его отнестись серьезно к моей просьбе. В глубине души я знал, что все происходит слишком быстро — слишком легко я сбежал от мамы.