Фокусник из Люблина - Исаак Башевис Зингер

Яша уже собрался спуститься вниз, как услыхал внизу голоса. Говорили по-русски. Это, конечно, ночная стража. Быстренько втянул голову назад. Может, его уже заметили? Может, они его поджидают? Яша стоял во тьме и прислушивался. Если они обо мне знают, считай, я в ловушке. Да нет же, никто не мог видеть. Он же как следует посмотрел во все стороны, прежде чем подняться. Просто так случилось, что патруль прошел по улице. Никогда бы он себе не простил, если б провалился из-за такой малости. Да так безобразно и позорно. Может, еще раз поискать отмычку? — пришло ему в голову. Вернулся в спальню — игрок, потерявший все, — больше терять ему нечего. И в ужасе замер в дверях: перед ним предстала жуткая картина. На кровати лежит старик, лицо залито кровью, кровь на наволочке, на простыне, на стариковской ночной рубашке. Господь Всемогущий, что же случилось? Он убит, а я имею несчастье ограбить дом, где убили человека? Но я же слышал его дыхание! Или убийца еще здесь? Сейчас? Яша стоял, оцепенев от страха. И вдруг расхохотался. Это же не кровь вовсе. Это восходит солнце. Окна спальни выходят на восток.

Снова принялся он за поиски отмычки, но здесь, на полу, еще была тьма кромешная. Полный мрак. Яша бесцельно шарил по полу. Накатила усталость. Слабость в коленях, головная боль. И хотя сознание бодрствовало, начались какие-то грезы наяву: возникали смутные картины, образы и тут же рассеивались, даже до того, как Яша успевал их осознать. Ну, видно, не найти мне отмычку. Да и старик может проснуться в любую минуту! Вернулось ощущение, что этот хитрец, скряга этот только притворяется, а сам не спит. Собрался уж было подняться, да вдруг пальцы коснулись отмычки. Теперь-то уж никаких следов он не оставит. Спокойненько вернулся в гостиную. Туда уже проникал утренний свет. Стена при этом освещении — как выцветшая серая бумага, в воздухе пыль. На слабеющих ногах приблизившись к сейфу, сунул отмычку в замочную скважину. Начал поворачивать. Однако его воля, его честолюбие и упорство — все уже иссякло. Мозги тяжело ворочались. Хотелось спать. Не хватало ни сил, ни сообразительности поддеть пружину этого старенького замка. Конечно, местная работа. Сделано весьма заурядным слесарем. Был бы воск, сделал бы сейчас хотя бы слепок. С этого изобретения мирового значения. Вот он стоит здесь — без сил, без чувств, без желаний, — и не ясно, что более поразительно: недавний его азарт или же теперешнее безразличие. Помедлил еще с минуту. Услыхал храп. Вдруг понял, что этот звук издал он сам. Отмычку что-то зацепило, и было не повернуть ее ни туда, ни сюда. Может, так и оставить? Но еще одна попытка, и отмычка освободилась.

Яша вышел на балкон. Патруль исчез. На улице ни души. Уличные фонари еще светили в ночной тьме, свет падал на крыши, но это был, скорее, сумрак, как бывает, когда небо закрыто тяжелыми тучами, или похоже на освещение в вечерних сумерках. Воздух — влажный, холодный. Робко начинали щебетать птички. Вот теперь — самое время, так сказал себе Яша, вроде бы твердо, но при этом как бы предостерегающе. Начал спускаться. Однако недоставало привычной уверенности ногам. Хотел опереться на плечи статуи. Ноги оказались слишком коротки. Повис на краю балкона лишь на короткое мгновение, чувствуя, что готов задремать вот так, в подвешенном состоянии. Втиснул ногу в углубление на стене. Только не прыгать, уговаривал он себя. И при этом уже падал. Сразу же понял, что слишком резко приземлился на левую ногу. Этого ещё не хватало! За неделю до выступления! На тротуаре попробовал ступить на ногу — и только тут ощутил резкую боль. Раздались крики. Голос дребезжал по-стариковски, звучал тревожно. Может, это сам шляхтич? Яша поглядел наверх. Но крики неслись с улицы. К нему бежал сторож с белой бородой и размахивал толстой палкой. Он вынул свисток и засвистел. Скорее всего, сторож видел, как Яша спускался с балкона. Пришлось позабыть о поврежденной ноге. Яша побежал. Бежал он легко и быстро. Полиция может появиться с минуты на минуту. Яша не понимал, в каком направлении несется. Судя по скорости, никто бы не сказал, что нога повреждена. Однако сам он ощущал, что подволакивает левую ногу, и при каждом шаге чувствовал пронзительную боль: чуть ниже лодыжки, ближе к пальцам. Это или разрыв связок, или же перелом, одно из двух.

Так где же я теперь? Торопливым шагом вышел на Прозну, затем на Гжибов. Ни свистков, ни криков уже не было. Однако же стоило затаиться, так как полиция могла появиться и с другой стороны. Яша спешил на Навозную. Здесь по сточной канаве текли помои. Надо всем царил тяжелый запах конской мочи и навоза. А темень стояла такая, будто здесь солнце и не думало всходить. Ослепил уличный свет, и Яша стал, как вкопанный: шел яркий свет из отцепленного товарного вагона. Эта часть города представляла собою невероятную смесь товарных складов, маленьких базарчиков, пекарен. Повсюду запах паровозной гари, мазута, смазочного масла. Оказывается, Яша наткнулся на вагон для перевозки скота: там стояли лошади. Они подошли совсем близко, громко дышали, тыкались мордами, он вдыхал знакомый запах. Конюх выругался. И поделом Яше! Дворник замахнулся метлой в праведном гневе. Выйдя на тротуар, Яша увидел синагогу. Ворота открыты. Вошел старый еврей, под мышкой талес в сумке. Яша устремился туда. Уж здесь-то его не станут искать!

Синагога, по всей видимости, была заперта (свет не пробивался сквозь арочные окна). Яша приблизился. Вошел в помещение школы — бейтмидраша. На дворе огромные ящики: грязные, рваные страницы святых книг заполняли их доверху. Стоял пронзительный запах мочи. Яша отворил дверь. Так здесь же, оказывается, еще и ночлежка для бедных. Единственная поминальная свеча мерцала возле канторского возвышения, освещая лежащих на скамьях. Кто босой, кто в разношенных рваных башмаках, кто прикрыт тряпьем, а кто и так, почти нагишом. Стоял запах свечного сала, запах воска и пыли. Нет, конечно же, здесь уж искать не станут, убеждал он себя снова и снова. Подошел к свободной лавке. Сел. Сидел, ошеломленный, давая отдых поврежденной ноге. Куски навоза пристали к ботинкам, испачкались и брюки. Хотел было отряхнуться, но не пристало осквернять святое место. Кругом храпели, и в эту минуту глазам его предстала картина: пришли арестовать его, Яшу. Отворяется дверь, слышатся шаги полиции, стук копыт — это приближается отряд. Сейчас арестуют. Но все это одно воображение. Потом раздался зычный, хриплый голос: «Вставать! Вставать! Кончайте храпеть! Подымайте кости, лентяи вы этакие!» Это был шамес[37]. Спящие зашевелились. Кто вставал, потягиваясь и зевая, кто просто поднялся и сел. Шамес зажег спичку. На мгновение осветилась его рыжая борода. Подошел к столу и зажег керосиновую лампу. И в эту самую минуту до Яши дошло, какого типа замок был у Заруцкого, как его отпереть.

Оборванцы потихоньку подымались, шаркая ногами по полу. Понемногу стали собираться евреи к утренней молитве. При утреннем освещении свет керосиновой лампы казался мертвенно-бледным. Нет, еще не утро. Скорее, предрассветные сумерки. Кое-кто из пришедших уже начал распевать утреннюю молитву, другие просто расхаживали взад-вперед. Их неясно очерченные фигуры напомнили Яше разговоры о мертвецах, которые молятся по ночам в синагоге. Колебались тени. Евреи что-то бубнили утробными голосами. Кто же они? Почему подымаются в такую рань? Когда же спят? — любопытствовал Яша. Вот он сидит здесь, врасплох застигнутый судьбой, размышляя, ломая голову, прикидывая так ли, этак ли, а в глубине души сознавая, что голова его забита ерундой. Он уже не хотел спать, пробудился, но что-то там, внутри, продолжало дремать еще с полуночи. Яша немного передохнул, ощупал левую ногу. Пронзительная боль, дергающие толчки и какое-то тянущее ощущение: оно начиналось у большого пальца, шло через лодыжку до самого колена. Яша вспомнил про Магду. Что он сказал ей, когда пришел домой? Да, за годы, что они вместе, часто он обходился с ней жестоко. Однако сегодня обидел еще больше, чем когда-либо. Теперь ясно, что, пока нога повреждена, не удастся дать ни одного представления, но Яша не мог перестать думать об этом. Он неотступно глядел на карниз, поверх арнкодеша. Узнал Скрижали с Десятью заповедями. Припомнилось, что еще вот этой ночью (или же то днем еще было?) он говорил Герману, что не вор вовсе, а фокусник. И вскоре же после этого отправился совершать кражу со взломом. Он, не способный понять собственные свои действия, теперь в унынии и смущении. Евреи надевают талесы, накладывают филактерии, привязывают ремешки, покрывают головы. А он, Яша, наблюдает все это с таким удивлением, будто он и не еврей вовсе и никогда этого прежде не видел. Уже собрался миньян[38], можно начинать молитву. Юноши с пейсами, в ермолках[39], подпоясанные кушаками рассаживаются за стол, чтобы приступить к изучению Талмуда. Они вертят головами, жестикулируют, гримасничают. Наконец через довольно-таки продолжительное время наступает тишина. Они произносят нараспев Восемнадцать Благословений, и каждое слово здесь для Яши и привычно, и чуждо одновременно: «Благословен будь Господь наш, Бог наших отцов, Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова… дарующий блага, сотворивший все… питающий по доброте своей живых, по великому милосердию возвращающий к жизни мертвых. Тот, который поддерживает падающего, исцеляет больного, исполняет обещание возвратить к жизни покоящихся в земле…»