Песнь Ахилла - Мадлен Миллер

– Нечего прощать, – ответил я.

Вечером мы вернулись во дворец. В большой зале было темно, пламя в очаге прогорело до углей. Ахилл, как сумел, подлатал платье, но дыру до самой талии было не заделать, и он придерживал разорванные края, на случай если мы наткнемся на засидевшегося допоздна стражника.

Мы вздрогнули, когда из тени раздался голос:

– Вы вернулись.

Лунный свет не дотягивался до помоста с тронами, но в полумраке угадывались очертания фигуры, укутанной в шкуры.

Его голос теперь казался ниже, мрачнее.

– Вернулись, – ответил Ахилл, слегка запнувшись.

Он не ожидал так скоро снова встретиться с царем.

– Твоя мать ушла, куда – не знаю.

Царь помолчал, будто ожидая ответа.

Ахилл ничего не сказал.

– Моя дочь, твоя жена, плачет у себя в покоях. Она надеется, ты придешь к ней.

Вина судорогой прошла по Ахиллу. К этому чувству он не привык и поэтому сухо ответил:

– Жаль ее надежд.

– Да, жаль, – сказал Ликомед.

Снова наступила тишина. Затем Ликомед устало вздохнул:

– Наверное, и твоему другу нужно отвести покои?

– Если ты не против, – осторожно ответил Ахилл.

Ликомед тихонько рассмеялся:

– Нет, царевич Ахилл, я не против.

И опять молчание. Было слышно, как царь взял со стола кубок, отпил из него, поставил обратно.

– Ребенок должен носить твое имя. Это ты понимаешь?

Так вот чего он дожидался в этой темноте, под своими шкурами, подле затухающего огня.

– Понимаю, – тихо сказал Ахилл.

– И поклянешься, что так будет?

Еле заметная – с волосок – пауза. Мне стало жаль старого царя. И я обрадовался, когда Ахилл ответил:

– Клянусь.

У старика вырвался какой-то звук, похожий на вздох. Но когда он заговорил вновь, голос его звучал церемонно, он снова был царем.

– Желаю вам обоим доброй ночи.

Мы поклонились и вышли.

В недрах дворца Ахилл отыскал стражника и попросил проводить нас в покои, отведенные для гостей. Он говорил с ним высоким, певучим голосом, своим девичьим голосом. Стражник то и дело косился на него, отмечая рваные края платья, взлохмаченные волосы. Он улыбнулся мне во весь рот.

– Сию минуту, госпожа.

В наших легендах богам под силу замедлить движение луны, спрясть одну ночь из множества ночей. И такой была эта ночь, неиссякаемым изобилием часов. Мы глубоко, жадно пили все то, что упустили за время нашей разлуки. И только когда небо наконец прояснилось до серого, я вспомнил, что Ахилл сказал Ликомеду тогда, в зале. Дитя Деидамии, его брак, наше воссоединение – немудрено было позабыть обо всем другом.

– Твоя мать хочет укрыть тебя от войны?

Он кивнул:

– Она не хочет, чтобы я ехал в Трою.

– Почему?

Я всегда думал, она хочет, чтобы он сражался.

– Не знаю. Говорит, я еще слишком юн. Говорит, еще рано.

– И это она придумала? – Я указал на разорванное платье.

– Конечно. Мне бы такое и в голову не пришло.

Он сморщился, подергал себя за волосы, которые по-прежнему висели девичьими кудряшками. Другой мальчишка на его месте сгорел бы со стыда, Ахилл же только досадовал. Он не боялся позора, он никогда не знал его.

– Да и вообще, это только до тех пор, пока войска не выступят в поход.

Понять это было непросто.

– Так она и вправду тебя из-за этого забрала? Не из-за меня?

– Деидамия – вот это, кажется, из-за тебя. – Он разглядывал свои руки. – Но в основном – из-за войны.

После этого дни выдались тихими. Мы ели у себя в покоях и подолгу не появлялись во дворце, исследуя остров, выискивая тень под чахлыми деревцами. Приходилось вести себя осторожнее, Ахиллу нельзя было слишком быстро двигаться, слишком ловко карабкаться по горам или держать копье – вдруг кто-то увидит. Но за нами никто не следил, и мы отыскали довольно мест, где он мог сбросить личину.

На дальней стороне острова нашлась пустынная полоска пляжа – каменистого, зато в два раза длиннее наших дорожек для бега. Увидев ее, Ахилл вскрикнул от восторга и сорвал с себя платье. Я смотрел, как он бегает – так быстро, будто под ногами у него ровная поверхность.

– Считай! – крикнул он мне через плечо.

И я считал, постукивая пальцем по песку, чтобы отмерять время.

– Сколько? – крикнул он с другого конца пляжа.

– Тринадцать, – откликнулся я.

– Я только разогреваюсь.

В следующий раз – одиннадцать. В последний – девять. Он уселся рядом, дыша чуть чаще обычного, раскрасневшись от радости. Он рассказал мне о днях, проведенных в женском обличье, о долгих часах вынужденной скуки, от которой было одно спасение – танцы. Теперь, вырвавшись на свободу, он потягивался, будто пелионская пума, упиваясь собственной силой.

Но по вечерам нам все равно приходилось возвращаться в дворцовую залу. Ахилл надевал женский наряд и приглаживал волосы. Зачастую он, как и в тот первый вечер, подвязывал их платком: золотые волосы были в диковинку и могли привлечь внимание моряков и торговцев, заплывавших в нашу гавань. А если их рассказы дойдут до слуха кого-нибудь посообразительнее… об этом мне даже думать не хотелось.

Стол для нас накрывали в передней части залы, возле тронов. Там мы и трапезничали, все четверо: Ликомед, Деидамия, Ахилл и я. Изредка за стол к нам садился какой-нибудь советник. Трапезы эти почти всегда проходили в молчании – то была скорее церемония, чтобы унять сплетни и сохранить видимость, будто Ахилл – моя жена и царская воспитанница. Деидамия то и дело нетерпеливо взглядывала на Ахилла, надеясь, что и тот поглядит на нее в ответ. Но он никогда не смотрел на нее. «Доброго вечера», – говорил он своим девичьим голосом, когда мы садились за трапезу, но больше – ничего. Его безразличие было осязаемым, и ее прелестное личико искажалось от стыда, обиды и гнева. Она все посматривала на отца, словно призывая того вмешаться. Но Ликомед молча совал в рот кусок за куском.

Иногда она замечала, что я за ней наблюдаю, и тогда каменела лицом, сощуривалась. Ревниво клала руку на живот, будто желая оградить себя от чар, которые я мог навести. Быть может, она думала, что я насмехаюсь над ней, кичусь своей победой. Быть может, думала, что я ее ненавижу. Она не знала, что я сотню раз порывался просить его быть к ней хоть немного добрее. «Ты уже достаточно ее унизил», – думал я. Но это не доброты ему не хватало, а интереса. Он скользил по ней взглядом, будто ее тут и вовсе не было.