Некрономикон. Аль-Азиф, или Шёпот ночных демонов - Абдул аль Хазред

Успокоившись, я вновь повернулся к воротку, стараясь вспомнить, правильно ли я поворачивал его. Я решительно крутанул его по указующей стреле. И вдруг несильная, но очень резкая и совершенно неожиданная боль пронизала мою ладонь, на которой у меня лежала загадочная игла. Я даже, тряхнув рукой, обронил ее на песок. Боль эта очень напоминала укус осы. Я принялся осматривать ладонь, удивляясь и не понимая, как смог уколоться. Но на ней не было даже малейшего следа укола. Я удивился еще больше, совершенно ничего не понимая. Затем поднял этот таинственный коготь, вновь положил его на ладонь и опять повернул вороток. И вновь почувствовал укол, на этот раз перенеся его гораздо легче, так как ожидал укола. Я взял коготь пальцами за золотую пластинку, как на изображении. На этот раз при повороте воротка укола не последовало. Я взял посредине – и опять ничего. И лишь когда я сжал пальцами самый кончик, почувствовал знакомую боль. Казалось, что повороты воротка рождали и передавали когтю какую-то силу, позволявшую ему колоть, не укалывая.

И вдруг, словно молния, меня поразила страшная догадка. Похолодев, я вновь уставился на изображения. Мне показалось, что я понимаю их смысл, а мгновение спустя я был уже уверен в этом. Я вспомнил рассказ старого крестьянина о жестоких истязаниях жертв, приносимых Шайтане. Передо мной сейчас явно находилось орудие для этих истязаний. Белые точки на изображенном теле человека не могли быть не чем иным, как указанием мест, куда следует вонзить эти дьявольские когти, где ужасная непостижимая сила, стекающая с их острия, вызовет самую сильную боль. Я содрогнулся всем телом, представив, что начинает происходить с несчастным, утыканным изогнутыми иглами, когда жрец кровожадного божества начинает крутить эту поражающую воображение машину. А сколько это должно было продолжаться? Неужели до самой смерти?! И каким же бессердечным должен быть Великий Ктулху, чтобы придумать такое! Но зачем ему это нужно? Что он надеется получить от своих жертв после такой смерти? Ведь даже отлетающая душа от таких мучений, пожалуй, рассыплется в прах. Разумеется, такая немыслимая жестокость не могла быть порождением нашего мира. Она могла явиться лишь из невообразимых далей, лежащих далеко за пределами всех тех миров, о которых говорил почтенный Дервиш. Человек же просто не способен даже представить себе такое… Но тут я вспомнил об изощренности пыток, изобретенных разными народами в разные времена. Получалось, что человек бывает не менее жестоким. Но ведь пыткам подвергают врагов, преступников и неверных, чтобы выведать правду, и жестокость здесь служит праведным целям. А если Ктулху тоже считает свои цели праведными? А ведь в них и в самом деле в чьем-то понимании может быть что-то праведное. И если каждый считает свои цели праведными, а чужие – неправедными, то как определить, чьи цели на самом деле праведны, а чьи – нет? И кто может это определить? И что такое праведность вообще? И может ли она быть одной для всех? Да, очевидно, в каждом мире есть своя жестокость и свои понятия о праведности. Праведность одних запросто может казаться жестокостью другим, тут уж кто к чему привык. А если так, то вправе ли мы осуждать других и требовать от них лишь потому, что для них свято не то, что свято для нас… Я вдруг ужаснулся своим мыслям: откуда они такие могли появиться в моей голове? Уж не сам ли Ктулху внушил их мне? А может быть, я уже нахожусь в его власти и вот-вот встану в ряды его жрецов?!

Я решительно отвернулся от изображений и, швырнув коготь в нишу, вышел за плиту. Я хотел было навалиться на нее, чтобы задвинуть на место и скрыть от глаз то, что она за собой таила. Но она вдруг стронулась с места и, влекомая неведомой силой, сама задвинулась в нишу, сделав невидимой даже щель, обозначавшую проем. На гранитной поверхности остался лишь маленький отпечаток лика Ктулху. Тщетно пытался я отыскать в песке упавший с плиты медальон: он исчез бесследно. У меня же не хватило духу снять другой с одного из трупов жрецов. Чувствуя себя совершенно опустошенным, я побрел к стоявшей невдалеке лошади.

В первый раз я почувствовал горечь поражения. Оно было не в том, что я потерял обе реликвии, бывшие у меня в руках. Оно было в том, что меня заставили усомниться, что то, что я всегда считал святым, было единственно правильным. В том, что я допустил оправдание тех, кто мог мыслить иначе. Но я не казнил себя за это поражение, ибо имел веское оправдание: поражение я потерпел не от кого-нибудь, а от самого Великого Ктулху.

Воины, с волнением ожидавшие моего возвращения, встретили меня бурной радостью и жадными расспросами. Особое же любопытство проявлял царевич, который жаждал узнать, чем там все закончилось, и главное – было ли все это на самом деле. Я рассказал обо всем, что увидел, кроме того, что обнаружил в недрах монолита: что-то внутри заставило меня умолчать об этом. Да и едва ли кто-то поверил бы мне: очень уж невероятным было то, что мне открылось.

Мы с царевичем решили поведать халифу обо всем и дать ему совет принять меры по розыску подобных опасных мест, ибо действия таких дьявольских сект могут нанести ущерб государству. Хорошо было бы поставить здесь и в других местах, если таковые удастся обнаружить, надежную охрану, дабы пресекать подобные ужасные деяния. Однако я понимал, что халиф едва ли ему последует. Даже если он поверит нам, едва ли он станет расточать войско на поиски каких-то призрачных угроз в малоизвестных пустынных уголках государства и охрану доисторических изваяний непонятно от кого. Исчезновение же нескольких или даже нескольких десятков бедных деревень едва ли сильно обеспокоит его. Понимал я также и то, что охрана даже одного этого монолита едва ли что-то решит. Ведь неизвестно, сколько Призраков и жрецов еще осталось в надежно укрытых от постороннего взора обиталищах. А их могут быть еще несметные полчища. К тому же стоит жрецам вызвать Шог-Готтов, и самая надежная охрана, даже целое войско, превратится в жертву Великому Ктулху. Я с горечью осознавал, что мы даже всеми своими силами не сможем помешать тому, что происходило здесь в течение многих столетий. И нам остается лишь уповать на Аллаха, волей которого кому-то предначертано быть принесенным в жертву, а кому-то – избежать этого.

Но вместе с тем душа моя ликовала, а разум торжествовал. Во-первых, царевич вкупе с другими захваченными был спасен. Во-вторых, волею судьбы спасителем его был я, как в свое время стал спасителем его отца. В-третьих, судьба вновь преподнесла мне уникальный случай заглянуть в то неведомое, к которому я так стремился. Мог ли я, отправляясь в Африку, куда меня послал халиф просто исполнить свой долг, подумать, что там я буквально столкнусь со следами тех, кто приходит и уходит, да еще с какими следами! Да еще получу бесценное указание направления поисков, да еще из самого достоверного источника! Ведь я своими глазами созерцал то, чего, думаю, не доводилось видеть никому из ищущих неведомое. Такого, пожалуй, не видел даже почтенный Дервиш. Я видел воочию и даже испытал на себе, к счастью – не в полной мере, таинственные силы, которыми повелевают те, кто приходит и уходит. Я знаю теперь, как выглядят некоторые из них: изображение лика одного я видел собственными глазами, а описание другого слышал из первых уст. Я даже знаю их имена! Правда, вместе со всем этим мне открылись и горькие истины. Раньше всесилие неизменно представало мне в имени Аллаха и было созвучно доброте и великодушию. Я не мог даже представить себе, что всесилие может быть жестоким. Одна лишь мысль о таком сочетании на многие ночи лишила меня покоя, наполнив мои сны кошмарами. А то, что род человеческий обречен в жертву Великому Ктулху, – неужели правда? Неужели это неотвратимо? Неужели Аллах не сотрет это предначертание и не отведет от людей удары, слетающие с острия металлических когтей?