Самострел - Олег Блоцкий

Афганцы уходили в глубь Чарикарской долины, уползали к подножию гор, синеющих на горизонте. Но и там их доставали настырные шурави.

Юркие серебристые птицы стремительно падали на долину, выпуская хищные острые когти. Бомбы раскалывали землю, их разрывы сметали все живое.

Но и это было еще не все: из-за облаков, точно свора гончих, выскакивали поджарые «хеликоптары». Гремя железными суставами, они мчались за бандами по пятам и вонзали в них свои раскаленные клыки — ракеты. Убегающие люди в страхе пытались вползти и спрятаться в любую нору. Ненасытные «хеликоптары» мощными лапами выковыривали их оттуда и добивали. Потом, устав от кровавой охоты, они дружно заваливались на бок и уходили в Баграм.

Русские солдаты были отчаянны, их командиры — упорны, а летчики — бесстрашны до безрассудства.

Духи, зажатые в угол, продолжали огрызаться. Однако с неба лился на них огненный дождь — это все и решило.

Потрепанные в боях, без помощи извне, взятые в полукольцо, моджахеды начали переваливаться за горы.

Асадулла-хан увел своих людей в Пакистан. Потери были значительными, а раны еще кровоточили. Последние месяцы оказались настолько черными, что люди не торопились возвращаться обратно. Хитрый, искушенный в партийных интригах Асадулла-хан пытался поражение использовать с выгодой для себя.

Он демонстрировал всем без разбора рубцы и раны своих людей, раздул до небес число убитых ими шурави и их сгоревших машин. Количество сожженных танков с каждым разом все увеличивалось, «хеликоптары» пачками падали на землю, ну а правительственные афганские полки убегали, как стадо глупых овец. Асадулла-хан оплакивал храбрых воинов, погибших в джихаде против неверных, и призывал к их отмщению.

Стоны вперемешку с боевыми кличами дали результаты. Асадулла-хан стал получать деньги, оружие, снаряжение, продовольствие и медикаменты. Правда, не в таких количествах, как хотелось бы, но помощь была ощутимой.

Пришло время, и Асадулле-хану приказали возвращаться в Афганистан. Как ни ловчил он, как ни изворачивался, но сделать ничего не смог. Пришлось подчиниться. Теперь он снова в родном кишлаке.

Длинноволосые мужики затащили Юсуфа в комнату и швырнули на глиняный пол.

На мягком пушистом ковре сидел Асадулла-хан, поджав под себя ноги. Он медленно прихлебывал чай из прозрачного стакана с узенькой талией и широким горлышком. Казалось, ему нет никакого дела до дуканщика, который все больше скрючивался от ужаса и боялся поднять глаза на хозяина кишлака.

Холеный Асадулла-хан вопросительно взглянул на опустевший стакан. Тотчас к нему скользнул тоненький женственный юноша, схватил небольшой чайничек и наполнил стакан до краев. Мягкими, нежными руками Асадулла-хан взял карамельку с подноса, кинул ее в рот и качнул ухоженной бородой.

Охранник поднял автомат и с силой хрястнул Юсуфа прикладом по спине.

— О, Алла! Алла! — вжался в твердую глину и застонал, рыдая, дуканщик.

— Хамош! — тихо приказал Асадулла-хан, перекатывая конфетку во рту.

Имя Аллаха, готовое в очередной раз слететь с губ дуканщика, так и застряло у него в горле непроизнесенным. Юсуф громко рыдал, царапая пальцами холодную глину.

— Бача’э’сур. Дост’э’шурави, — сказал Асадулла-хан.

Охранники осклабились, но смеяться не решились.

Асадулла-хан склонил голову. Юсуф заскулил по-собачьи: жалостливо и тоскливо.

— Забыл веру, свинья? Ты не мусульманин! Ты грязная свинья, шурави! Ты продался им за водку и деньги. Наверное, еще и мясо этого мерзкого животного пожираешь? Ничего, я за все рассчитаюсь с тобой! Я убью тебя, но очень медленно. Быстрая смерть — это счастье для тебя. Сначала я переломаю кости и брошу на солнце. Потом, когда тебе станет жарко, я сорву кожу, чтобы ты остыл, — спокойно сказал Асадулла-хан, отправляя в рот очередную конфетку.

Бледный Юсуф оторвал от пола голову и с ужасом посмотрел на Асадуллу-хана. По лицу дуканщика струйками сбегал пот, губы часто тряслись.

— Я мусульманин! Я мусульманин! — зачастил он, стараясь подползти поближе к ковру. — Я делаю пять раз намаз, я исполняю все посты.

Асадулла-хан презрительно посмотрел на Юсуфа и поджал губы.

Охранник резко двинул коленом, опуская босую ступню на затылок дуканщика. Юсуф ткнулся лицом в пол. По глине расплылась лужица крови.

— Не надо! Не убивайте! Я ненавижу шурави! — глухо выкрикивал Юсуф. — Я мусульманин!

— Мусульманин?

Асадулла-хан едва уловимо повел в воздухе пальцами.

Черная и твердая, как подметка сапога, пятка сползла с головы дуканщика.

— Да! Да! — захлебывался в слезах и крови Юсуф, прикладывая ладони к лицу.

На Асадуллу-хана смотрела страшная маска, которая кривилась, дергалась и двигала губами.

— Если ты мусульманин и хочешь жить, — сказал главарь, и маска застыла, — тогда завтра в кишлак ты приведешь шурави.

— Приведу, приведу! — Юсуф хватал себя окровавленными руками за шею и полз на коленях к Асадулле-хану.

— Пошел прочь, собака! Если завтра в кишлаке не будет хотя бы одного шурави, после обеда я переломаю тебе кости.

— Они будут, будут! — взвизгнул Юсуф и на четвереньках начал пятиться задом к дверям.

Охранники выдали напоследок дуканщику несколько звучных оплеух — для лучшего усвоения полученного задания.

Юсуф опрометью бросился домой. Теперь он понимал, что нужно от него Асадулле-хану, а может быть, самому Гульбетдину. Им нужны русские!

Действительно, Асадулле-хану были нужны настоящие — захваченные, а не перебежавшие — русские. В Пакистане Асадулла-хан понял, какие выгоды это сулит.

Советские становились хорошим товаром, за который можно было получить очень многое. Если раньше русские крайне неохотно выручали своих из беды, считая всех их предателями, что в подавляющем большинстве так и было, то теперь они метнулись в другую крайность — начали всех скопом, без разбора, вытаскивать из лап моджахедов. Цены на русских в Пакистане поднялись невиданно. Один русский — сотни автоматов, десятки пулеметов, минометы и даже доллары. Много долларов.

Асадулла-хан очень любил доллары. Именно поэтому большую часть полученной от своей политической партии помощи он продал на пешаварских базарах.

Рано утром колонна начала сбиваться в единую железную цепь на грунтовой дороге, уходящей из военного городка.

Офицеры, прапорщики и солдаты выстроились в неровные, кое-где рваные шеренги. Старший колонны, майор с опухшим, помятым лицом, невнятно, спотыкаясь почти на каждом слове, пробормотал пункты инструкции и козырнул.

Все разошлись по машинам.

Зинченко в тяжелом керамическом бронежилете забрался в кабину. Он достал из-под сиденья другой такой же бронежилет и перекинул его справа от себя — на боковое стекло. Затем крутанул ручку на дверях — бронежилет пополз вверх.