Свидание в аду - Морис Дрюон

Осматривая дом, Жан-Ноэль столкнулся с принцем – огромным, необыкновенно высоким (его рост достигал ста девяноста сантиметров – он страдал явным поражением гипофиза); Бенвенуто Гальбани нес в руках большую охапку цветов. В «Аббатстве» потомок римских императоров ведал цветником.

– А кто этот молодой человек?.. – спросил Жан-Ноэль у лорда Пимроуза, имея в виду худощавого юношу.

– Это Кристиан… Кристиан Лелюк, молодой пианист, человек большого, громадного таланта. Мы попросим его поиграть нам нынче вечером. Кристиана открыл Бен, ему двадцать четыре года.

Заметив изумление Жан-Ноэля, Пимроуз прибавил:

– Да, я знаю, на вид ему не дашь больше семнадцати. Он очарователен, сами убедитесь. Сначала он немного удивляет…

Жан-Ноэль невольно подумал, что обитатели «Аббатства» обладают одной и той же особенностью – все они кажутся моложе своих лет. На лицах «Трех пчел» – несмотря на их возраст, несмотря на груз веков – лежала печать вечной юности.

На столике стоял букет полевых цветов, собранных, без сомнения, потомком Юпитера.

«Там у нас деревня, сама простота», – говорил лорд Пимроуз, приглашая Жан-Ноэля приехать в «Аббатство»…

Распаковывая чемодан юноши, Гульемо обнаружил, что в нем нет смокинга. Он вышел и скоро возвратился, неся на согнутой руке только что выглаженный вечерний костюм, рубашку из пике, черный галстук и узкие лакированные туфли.

– Думаю, все это вам придется впору, господин барон.

После этого Гульемо наполнил ванну водой.

С самого детства, с того времени, когда его мыла мисс Мэйбл, у Жан-Ноэля никогда не было слуги, который бы присутствовал при его купании. Ему было неловко раздеваться при камердинере; но тот, видимо, находил это вполне естественным и терпеливо ожидал с губкой в руке; и Жан-Ноэль не решился попросить его выйти.

Гульемо почтительно и непринужденно созерцал наготу Жан-Ноэля.

Этот камердинер был необыкновенно словоохотлив; можно было подумать, что говорить без умолку – его привилегия в доме; он был по-своему интересен – как любопытный предмет обстановки, как забавная безделушка; казалось, его нарочно приставляли к приглашенным, чтобы они могли по достоинству оценить его.

– Господин барон, вы впервые в «Аббатстве»? Какой здесь покой, как все здесь располагает к сосредоточенности, не правда ли? – говорил он, намыливая спину Жан-Ноэля. – Особенно развалины церкви. Какое волнующее зрелище! Служба тут, у здешних хозяев, для меня – истинный бальзам. Господин барон, вы, конечно, поймете меня, если я скажу, что готовил себя к иному, совсем иному поприщу.

Камердинер немного помедлил, сжимая губку обеими руками.

– Я хотел стать монахом-картезианцем. Увы, мирские соблазны!.. – прибавил он.

Сидевший по шею в воде Жан-Ноэль с удивлением посмотрел на него.

– Да-да, десница, отеческая десница настоятеля монастыря – вот что мне было нужно, – продолжал Гульемо. – Но увы… меня влекло и на Монмартр, и в монастырь… Если вы, господин барон, предпочитаете мыться сами… Кстати, я всегда провожу свой отпуск в картезианских монастырях, добираюсь до самого Бургоса, там библиотеки – сущий рай для книжника. Я люблю читать, вы, господин барон, конечно, поймете меня, ведь в вашем роду был прославленный поэт… Я читал все стихотворения господина де Ла Моннери… Но люблю также и дурные книги.

Он снял с крюка купальный халат и, прижав его к груди, стоял неподвижно, подняв руки к подбородку, понурившись и не поднимая глаз.

Лысая куполообразная голова делала его похожим на монаха, сошедшего с фрески.

– Говоря по правде, господин барон, я как бы являю собою сочетание святого Августина и Оскара Уайльда[30]в одном лице, – произнес он проникновенным голосом. – Но я все говорю, говорю и, верно, наскучил вам, господин барон, своими глупостями.

Он набросил на плечи Жан-Ноэля купальный халат и теперь растирал юношу, похлопывал его по спине, затем склонился, чтобы вытереть колени.

– Надеюсь, господин барон, вы простите меня, ведь я уже стар, мне исполнилось пятьдесят два года, – проговорил он плачущим голосом.

Он выпрямился и окинул взором Жан-Ноэля, укутанного в мохнатую ткань.

– Господин барон выглядит сейчас точь-в-точь как монашек, – проговорил он, улыбаясь и слегка краснея.

Туфли оказались чуть-чуть велики, но смокинг сидел прекрасно. Он был сшит из дорогой материи, из зеленовато-черного шелка, и походил скорее не на одежду, а на эластичный футляр для драгоценностей.

Выйдя из своей комнаты и проходя по коридору, Жан-Ноэль увидел в полуотворенную дверь мрачного юношу, псевдоюношу, который жестом пригласил его войти.

Уж не намеренно ли он приоткрыл свою дверь?

На нем была белая куртка, и это еще сильнее подчеркивало его темные глазные впадины, смуглое худое лицо и черную странную челку, доходившую почти до бровей.

Кристиан Лелюк был в дамских перчатках, длинных сиреневых перчатках, края которых лежали складками на манжетах рубашки. Он медленно и нежно поглаживал эти перчатки, сделанные из материи, походившей на замшу, и внимательно поглядывал на Жан-Ноэля.

– Хороши? Не правда ли? – спросил он.

И Жан-Ноэль впервые увидел улыбку на его лице. У Кристиана были мелкие и редкие зубы, его острые резцы напоминали собачьи клыки.

Взгляд Жан-Ноэля упал на выдвинутый ящик комода: там лежали дюжины дамских перчаток – шелковые, лайковые, вязаные, бальные перчатки, украшенные вышивкой и блестками, митенки, какие носят старые дамы, розовые нитяные перчатки с фестонами, которые надевают служанки, отправляясь на сельский бал. И все перчатки были новые.

– Да, полагаю, у меня лучшая коллекция перчаток, – проговорил Кристиан Лелюк.

Он продолжал мечтательно улыбаться, потом внезапно вновь стал серьезным, сдернул сиреневые перчатки, швырнул их в ящик и сказал:

– Пора спускаться. Бонзы, должно быть, сейчас уже внизу, а ждать они не любят. Каждый делает карьеру, как может, не так ли, старина?

И он похлопал по плечу Жан-Ноэля, которого такая фамильярность покоробила.

Обедали в библиотеке; она служила средоточием жизни в «Аббатстве» – в высоту эта зала занимала два этажа, перекрытие между которыми сняли. Вот почему в ней оказалось два ряда окон; один – на обычном уровне, другой – в шести метрах от пола. Половина громадной залы была отдана под книги, стоявшие на стеллажах из дорогого дерева; возле них поднимались винтовые лестницы.