Маскарад лжецов - Карен Мейтленд

Дверь заперли, и мы снова устроились у очага на глинобитном полу, подложив под себя куски мешковины или поленья — в доме была только одна маленькая скамья и табурет. Сидели мы плотно, как сельди в бочке, но никто не жаловался — все радовались сытости и дремотному теплу потрескивающего огня.

Внимательно осмотрев ящики, Зофиил вынужден был признать, что все цело, однако гнев его отнюдь не утих. Он сам невольно скрыл беглеца, не позволив обыскать фургон, и гордость его была уязвлена. Чтобы не попасть впросак вторично, он хотел привязать пленника к колесу повозки и оставить на ночь под дождем, но мы все воспротивились. Хозяева не возражали против того, чтобы юноша переночевал под их кровом, и даже рады были возможности насмотреться на такую диковину, как человек-лебедь. Зофиил, злясь, что ему не дали наказать пленника по-своему, принялся изводить его словами.

— Расскажи-ка нам правду, — потребовал он, — и не вздумай плести небылицы про заколдованных принцев и башмачников — мы тут не дети. Крыло ведь не настоящее — просто трюк, чтобы выманить несколько лишних пенни у горожан вдобавок к тому, что они заплатили бы за сказку? Ты, конечно, многих обманул, но не рассчитывай провести меня.

Сигнус робко огляделся.

— Это долгая история.

— Нам некуда торопиться, да и тебе тоже, — мрачно произнес Зофиил.

Адела ободряюще улыбнулась юноше, и тот, с опаской покосившись на фокусника, обратился к ней:

— Я родился с одной здоровой рукой и другой... ну, это была не рука, а культяпка с шестью крохотными отростками, которые расходились веером, словно зачатки маховых перьев. Хорошо, что матушка рожала одна, потому что повитуха, будь она рядом, не дала бы мне сделать первый вдох. Матушка говорила, многие повивальные бабки так делают, зная, что от ребенка-калеки одно горе.

— Лишь Бог ведает, какому ребенку жить, а какому — нет, — резко оборвал его Зофиил. — Таких женщин надо вешать. Будь моя воля, я бы никому не позволил помогать при родах.

Он зыркнул на Плезанс, которая еще сильнее сжалась в своем углу.

— Они делают это не по жестокосердию, — возразил Сигнус. — Они не хотят, чтобы мать и дитя мучились. Я сам видел: матерей гонят из селений и даже судят, как ведьм, обвиняя их в том, что они-де зачали от дьявола. Детей без всякой жалости вешают вместе с матерями.

— Их и надо судить как ведьм, ибо от кого они прижили чудовищ — ясно, что не от данных Богом мужей, — отрезал Зофиил.

— Ты только что сказал, что дитя невинно, а теперь говоришь, что его надо вешать вместе с матерью, — проговорила Адела. Лицо ее раскраснелось, но непонятно, от возмущения или от духоты в жарко натопленном помещении.

— Я не говорил, что оно невинно. — Как всегда, тон Зофиила становился тем холоднее, чем сильнее горячились собеседники. — Я сказал, что Богу решать, кому из младенцев жить. Если мать виновна, то ребенок — демон и должен умереть. Не настолько же ты глупа, чтобы заступаться за демона, каким бы безгрешным он ни казался? Если же мать чиста, суд это докажет. Господь защитит невинных и избавит их от смерти.

— Как избавляет их от чумы? — с горечью вмешался Жофре.

Все смолкли. Осмонд перекрестился. Никто не смел поднять глаза. Вопрос занимал каждого, и ни один не смел дать на него ответ.

Мне пришлось легонько ткнуть Сигнуса дорожной палкой.

— Ты рассказывал о своем рождении. Как вышло, что твоя мать рожала одна и никто ей не помогал?

Все разом выдохнули, как будто мы на миг заглянули в пропасть, а теперь разом от нее отступили.

— Матушка... — юноша в страхе покосился на Зофиила, — знала, что я буду особенный.

Зофиил фыркнул.

— Откуда, позволь спросить? Ее ангел посетил?

Юноша поник головой.

— Не ангел.

— Может быть, сон? — с жаром предположила Адела.

— Она говорила... что к ней явился лебедь. В ночь накануне свадьбы.

— Я слышала, что, если чего-нибудь испугаться, можно родить чу... необычного ребенка, — сказала Адела. — Одна наша соседка, когда была в тяжести, испугалась медведя, и потом родила ребенка, с ног до головы покрытого густой черной шерстью.

— Я не хотел сказать, что матушка испугалась лебедя. Она...

Зофиил пристально смотрел на сказочника, и вместе с пониманием на его лице проступал ужас. Фокусник и без того был настроен против юноши, теперь же тот сам сказал, что явился на свет от противоестественного союза девы и птицы. Этого было довольно, чтобы Зофиил объявил его чудищем, убивающим детей, ибо кто еще мог родиться от такого соития?

Надо было немедленно вмешаться.

— Так из-за своего странного сна твоя матушка решила, что ты будешь особенный? Потому и рожать захотела без повитухи?

Сигнус поморщился.

— Она знала, что я буду не такой, как все, но любила меня заранее. Она всегда так говорила.

Осмонд смотрел на юношу с каким-то странно-напряженным выражением. Он явно думал не о Сигнусе, но об их с Аделой еще не рожденном дитяти.

— Хорошо расти, зная, что ты желанный ребенок.

Услышав эти мои слова, Сигнус впервые за вечер улыбнулся. Он долго смотрел в огонь, словно различая в языках пламени любящее лицо матери, потом наконец продолжил:

— В ночь моего рождения матушка лежала на кровати рядом со спящим мужем. Почувствовав схватки, она не стала его будить, но тихо поднялась и вышла из дома. Была ясная ночь, холодная и безветренная, иней в свете луны лучился голубизной. Матушка бесшумно проскользнула под тенью серебристых берез и вышла к темному озеру. Здесь, среди тростника, она сделала себе гнездо. Она была одна и не одна, ибо с высоты взирал на нее лебедь, плывущий по небесной реке, которую иные называют Млечным Путем. Под этим созвездием я родился и в его честь был наречен. Матушка укутала меня в пух, чтобы я не замерз, и до утра пела мне колыбельные под тихий плеск озаренных луной волн.

Когда она на заре вернулась в дом, муж ее посмотрел на меня и сказал, что не нужен ему бесполезный нахлебник — лучше сразу утопить его в том же озере, у которого матушка родила. Однако она не позволила меня убить. Муж ее прожил с нами несколько месяцев, но, когда я начал ползать и мою культяпку нельзя было больше скрывать под свивальниками, он ушел к трактирщице на другой край деревни. Мы часто его видели, но он предпочитал нас не замечать.

Матушка работала за десятерых — днем доила коров и взбивала масло, ночью пряла и ткала шерсть на продажу. Она так приноровилась, что могла прясть и ткать при одном только свете луны и звезд, чтобы не тратить свечей. И каждую ночь, прядя, она пела мне озерные колыбельные.

Сколько могла, матушка держала меня при себе, подальше от других детей. Когда я начал ходить, она стала привязывать меня длинной веревкой к столбу у хлева, но со временем я научился развязывать узел даже одной рукой. Так я познакомился с другими детьми и вскорости понял, что я — иной. Тут и понимать было нечего — они сами мне сразу это сказали. Как-то матушка нашла меня в хлеву, где я стегал свою культяпку прутом и горько плакал. Тогда только она поведала историю моего чудесного рождения и объяснила, что из крохотных отростков со временем вырастет прекрасное белое крыло, как у лебедя.