Тайна жизни - Михаил Николаевич Волконский

узнали из разорванных без прочтения записок Евлалии Андреевны! Я не боюсь говорить о своем поведении. Давайте, разберем все, что знаем друг о друге. В чем мое поведение нехорошо относительно невестки?

— Вы мучили и пугали ее клятвой, которую вынудил у нее ваш брат.

— Еще что?

— Еще… я не знаю. Вообще она много терпела от вас.

— Только и терпела, что я пугал ее, но, видите ли, она была молода, я знал, что выдержать она не может, влюбится и не сдержит клятвы. Надо было знать ее, чтобы понять, что должно было произойти в ней при этом. Надо было знать ее исключительную впечатлительность…

— И потому вы пугали ее?

— Да, потому я и пугал ее, чтобы, когда она влюбится, первому сказать, что разрешаю ее от клятвы, чтобы дать ей основание оправдать себя перед самой собой. Уж если я, пугавший ее, говорил, что клятва — дело прошлое, так самой-то ей легко было успокоиться. Так и случилось: она влюбилась, вышла замуж за графа. Они бежали от меня. Я не искал их. Потом, через много лет, мы встретились во Флоренции, и я первый стал утешать графиню, говорить, что не надо вспоминать прошлое, что пусть она живет и будет счастлива.

— Но вместе с тем вы следили за ней и натолкнули графа на ее мнимую измену.

— Кто вам сказал это?

— Но кто же в таком случае открыл глаза графу?

— Горничная, прогнанная графиней за дурное поведение горничная. Она донесла графу, и тот, не сказав даже мне ничего, стал следить и открыл, что было.

— Так что вы сами были тоже уверены, что графиня обманула мужа?

— Так же, как и граф. Доказательства показались убедительными одинаково как мне, так и ему.

— Ну, а с Овинским вы больше не встречались?

— Встречался.

— И никогда не расспрашивали его?

— Не только не расспрашивал, но, когда он пытался заговорить со мной о Флоренции, я останавливал его.

— Зачем?

— А зачем мне было узнавать? Графиня тогда уже умерла, не надо было тревожить покой мертвых, чтобы нарушить покой живых… Таково мое убеждение, если мы говорим обо мне! Вы видите, я не побоялся разговора о себе. Теперь о вас, молодой человек.

— Что же я?

— Что вы? Разберите разумно, что делаете вы тут все время — делаете вполне благородными, хорошими средствами, я не могу спорить против этого. Ну, а цель? Какова ваша цель?

— В каком смысле цель и что я делаю, по-вашему?

— Открываете графу глаза: привозите ему часы, записки…

— Да, но ведь это обеляет память напрасно заподозренной и обвиненной женщины.

— Двадцать два года тому назад умершей. Она умерла, перешла в другой мир, если вы тому верите, а граф остался жить, перестрадал свое горе, нашел в себе силы перенести его именно потому, что считал жену виноватой, а теперь вы со своими прекрасными средствами приходите к какой цели? К тому, что граф узнал, что его жена была чиста перед ним, а он кругом не прав, и она умерла, может быть, убитая его жестокостью! Как вы думаете, что теперь должен испытывать он, каково ему теперь? Будь графиня жива — о, тогда я сказал бы вам: «Да, вы поступаете прекрасно — оправдайте ее перед графом, и вы будете действовать, как друг ему…»

— Но, кроме уважения, дружбы и самых искренних чувств, я ничего не питаю к графу и желаю действовать именно как друг.

— А оказались врагом. Только враг мог поступить так, как сделали вы. Теперь граф слег в постель. Бог ведает, встанет ли он? Потрясение для него было слишком велико, едва ли он переживет его: Нет, если бы вы подумали о том, что делали, то скрыли бы от графа и часы, и тетрадки, и свои соображения. Может быть, это было бы и нехорошо, как средство, но граф не лежал бы в постели, а был бы бодр, здоров и беседовал бы с нами. Своими действиями вы не воскресили графини — ее нет для нас по-прежнему, но может статься, что не станет и графа.

— Я не хочу этого! — смиренно произнес Алтуфьев.

— А если не хотите, тогда одумайтесь и поступайте осмотрительнее. Теперь единственно, что может спасти его, — это восстановление его прежнего душевного равновесия, как говорят это. А восстановиться оно может, если вы не помешаете мне разуверить графа, насколько я окажусь в силах, в тех фактах, которые он узнал через вас. Если виновность графини останется у него в сомнении, он может жить поддержанный надеждой, что не виноват перед ней. Понимаете? В этом его спасение.

— Значит, вы решитесь добиться, чтобы граф разуверился?

— Да, чтобы спасти его. И именно для этого, а не для чего другого, я разговариваю с вами так долго. То, что вы с господином Тарусским могли бы думать обо мне, мне безразлично. Вы могли бы сколько угодно уходить, не кланяясь и держа руки в карманах, я не стал бы начинать с вами разговора, чтобы обелять себя и свои поступки перед вами, если же я заговорил, то единственно ради графа, потому что хочу, чтобы он жил. Ведь теперь дело идет о его жизни и смерти.

В это время появился старый слуга и доложил Алтуфьеву, что его сиятельство просит его к себе.

— Скажите графу, — ответил за Алтуфьева Рыбачевский, — что я не пускаю молодого человека к нему. Теперь поздно и граф слишком утомлен, ему нужно спокойствие. Господин Алтуфьев заедет лучше на днях, как-нибудь утром.

Глава XXIII

Граф лежал в спальне, в небольшой узкой комнате с палисандровой лакированной панелью в человеческий рост по стенам.

Кровать была простая, железная, складная. Возле нее стоял столик со стаканом питья и свечой под тафтяным зеленым абажуром. Эта свеча и теплившаяся у большого образа в золотой ризе в углу лампадка освещали комнату. Против кровати на стене был повешен сегодня по приказанию графа принесенный из кабинета портрет его жены.

Рыбачевский, проводив Алтуфьева, вошел в спальню, откуда только что удалился Овинский.

Граф лежал, повернувшись на бок так, чтобы ему был виден портрет.

— Отчего вы не пустили его ко мне? — спросил он, слабо подымая глаза.

— Сегодня уже поздно.

— Именно пока не поздно. Может быть, завтра будет поздно.

— Ну, что там! — заговорил Рыбачевский, усаживаясь на стул не в ногах графа, а против кровати у стены, — авось, Бог даст, все обойдется… Вы все-таки не хотите послать за доктором?

Граф отрицательно покачал головой, а затем сказал:

— Возьмите… тут в столике…

Рыбачевский