Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Севги Эздамар

Я проснулась. Порывы дождя и ветра распахнули окно, его створка гуляла теперь над письменным столом, производя на нем опустошение. Фотография жены парня опрокинулась, по всей комнате порхали бумажные листы, под порывами ветра нехотя перелистывала свои большие страницы газета. Я видела девушку и парня в постели. Парня стук окна тоже разбудил, сонно пошатываясь, он встал, спустился вниз и закрыл окно. Я бережно подняла и поставила на место фотографию его жены. Он пошел к холодильнику, достал оттуда бутылку виски и бутылку джина, плеснул из обеих в стакан, снова поднявшись наверх, присел на край кровати, поглядывая то на девушку, то на пол, где вперемешку валялась их одежда. Поднял рубашку девушки, рубашка оказалась мужская, разложил на своих голых коленях, воззрился на нее, залпом опорожнил стакан и стал беспомощно озираться. Потом, шаря вокруг себя руками, принялся искать свои очки. Нашел их на полу возле кровати, подобрал, надел и, как будто вместе с очками снова только что обнаружил, что у него есть руки, обнял девушку, а потом стал ее одевать и сам одеваться. Даже туфли ей надел и шнурки зашнуровал и ей, и себе. Я деловито оглядела пустую кровать, еще теплую от их объятий, но нигде не обнаружила следов крови. Тогда я поспешила вслед за девушкой к машине, уселась позади нее на заднем сиденье и все хотела ей шепнуть: «Ну же, доверься ему, пусть он избавит тебя от твоего бриллианта!» Но не смогла, потому что парень, ведя машину левой рукой, правой обнял девушку и притянул ее голову к своей, и она теперь самозабвенно пела ему на ухо турецкую песню:

Парень катал девушку по Парижу до тех пор, покуда сам не научился петь эту песню. Зато девушка мало что успела в Париже заметить, потому что снова и снова должна была петь на ухо парню одну и ту же песню, и пока он разучивал песню, она заучивала наизусть его профиль, его ресницы, его губы, все это она видела близко-близко, а вот Парижа почти не видела. Потом вдруг я увидела лошадей. Парень сказал:

— Crazy horse, here are the horses.[44]

Лошади мчались куда-то, а люди размахивали билетиками от тотализатора. Я видела только копыта лошадей и раскрытые рты публики. Голова каждого покачивалась в такт галопу лошади, на которую он поставил. У парня и девушки в руках никаких билетиков не было, поэтому они любовались всеми лошадьми без разбору. Когда скачки кончились, люди стали расходиться. Все вокруг разом опустело, только на зеленой траве повсюду валялись бумажные билетики. Парень и девушка сели на траву опустевшего ипподрома, ветер гонял билетики у них под ногами. Они подолгу молчали, ведь английский у обоих был «а little bit». Он снял очки, протер их, а сам без очков смотрел на девушку, и опять глаза у него были красивые-красивые. Он сказал:

— Crazy horse.

Девушка рассмеялась. Он долго смотрел в ее смеющиеся глаза. Потом спросил:

— You know Guillotine?

— Yes, — ответила девушка, — I know Guillotine from Film.[45]

И тогда они поехали в Версаль, гильотину не увидели, зато увидели множество зеркал, паркетные полы и множество людей, которые спешили по этому паркету вслед за экскурсоводами. Народу оказалось столько, что парню и девушке не удалось вдвоем, без посторонних, посмотреться в зеркала, в которые каждый день падал взгляд Марии Антуанетты.

Однако потом все люди, которые, словно пришитые друг к другу, стайками бегали вслед за экскурсоводом, вдруг разом, тоже как пришитые, устремились в парк. Этот парк имел геометрическую разбивку, поэтому и люди в нем казались геометрическими фигурами. А парень и девушка остались у окна и сверху смотрели на движущиеся человеческие фигурки. Потом они снова пошли по внезапно опустевшим залам, и, когда проходили мимо зеркала, парень опустился на колени и стал целовать колени девушки. Голова его долго-долго прижималась к ее коленям, и девушка могла без помех насладиться этой картиной в зеркале. Она видела там себя, всю целиком, и туловище склоненного перед нею мужчины. Мужчина, повернувшись к зеркалу, сказал ей:

— Mon amour.[46] — Потом спросил: — What is mon amour in Turkisch?[47]

Она, тоже в зеркало, ему ответила:

— Sevgilim.

— Sevgilim, sevgilim, sevgilim, — проговорил мужчина в зеркале.

Я смотрела на девушку. Положив руки на голову парня, она думала о нем, но потом, глянув куда-то в конец зала, увидела там распахнутые двери; она снова запустила пальцы в волосы юноше и снова подумала о нем, но вдруг оглянулась и увидела, как там, в конце зала, точно такой же юноша выходит через распахнутые двери. Порывисто выскочив из зеркального отражения, она двинулась вслед за вторым юношей. Я увидела, как первый юноша, растерянно постояв еще немного на коленях, тоже встает и уходит, так что против зеркала теперь осталось только пустое пространство и окно. Девушка уходила вслед за вторым юношей, первый юноша спешил за ней, ну и я пошла вслед за ними всеми.

На улице стояла машина первого юноши, куда мы все и погрузились. Я опять села сзади, но на сей раз второй юноша оказался рядом со мной. Ни один из нас не проронил ни слова. Наступившая темнота разом поглотила всех нас, машина ехала медленно, как будто везла непомерный груз. Поэтому и свет фонарей с улицы, свет множества ламп над прилавками рыбных лавок с разложенными на них мокрыми рыбинами уже не мелькал, проносясь мимо, а задумчиво задерживался в нашей машине. И когда он так в машину заглядывал, девушка впереди смотрела в зеркальце заднего вида, чтобы убедиться, что второй юноша все еще здесь. Видела, что он все еще тут, и вздыхала. Потом огни по сторонам дороги пропали, и она сидела впереди, сжимаясь от страха — а вдруг он тоже исчез? Первый юноша, тот, что был за рулем, заметил, что с девушкой творится что-то неладное. Почему-то ему послышалось, что она плачет, причем детским плачем, совсем как ребенок. Девушка между тем курила сигарету и пускала дым на заднее сиденье. Первый юноша глянул в зеркальце, увидел у себя за спиной клубы дыма и чуть приоткрыл окно. В машину с улицы тут же ворвались голоса ночи. Голоса останавливающихся и трогающихся автомашин, тихие голоса приоткрывающихся дверей кафе. Огни в окнах домов сияли так радостно и уверенно, словно там, в этих домах, никто и никогда не умирал и не умрет. С улицы в этих окнах никого не было видно: никто в них не вставал, не ходил, не сидел, не стоял у окна со стаканом воды в руке. Дома как будто отрешились от уличной жизни, они отвергали ее всем своим видом. Тем больше подмывало меня в них зайти, увидеть, что творится за их стенами. Весь город напоминал огромный сонный музей, и только в кафе и борделях кипела жизнь. Город за окнами машины проползал мимо и терялся позади, проползали мимо мосты, под которыми плавно струилась вода. Второй юноша, сидя рядом со мной, задумчиво смотрел на воду. Наконец, доехав до университетского городка, мы, все четверо, вылезли из машины. Девушка опять пошла за вторым юношей. Консьержа в привратницкой общежития на сей раз вовсе не оказалось, шторки на оконце привратницкой были плотно задернуты. Первый юноша поднес руку к выключателю, собираясь зажечь свет. В этот миг я ему сказала: