Жизнь этого парня  - Тобиас Вулф

Иногда я брался за свой винчестер, когда слышал, как Дуайт начинал гнать на мать, но его брань была скорее скучной, чем опасной. Она не уважала его. Она смотрела на него сверху вниз. Он жил прекрасно, пока мы не появились в его жизни. Да кем она себя вообразила? По большей части я хотел пристрелить его, просто чтобы он заткнулся.

Дуайт не ошибался, когда называл меня вруном и вором, но эти обвинения не ранили меня, потому что я себя не видел таковым. Лишь одно из его обвинений имело жалящую силу – что я – девчонка. Мой лучший друг был безукоризненно женоподобен и из-за нашей дружбы я беспокоился, что другие могут подумать то же и обо мне. Чтобы самому себе прояснить это, я по привычке подтрунивал над Артуром за его спиной, имитируя его манеру говорить и походку, даже выдавая его секреты. Я также ввязывался в драки. Я больше не дрался с Артуром, но научился у него трюку становиться безумным, когда тебя оскорбляют. А еще я усвоил, что несколько ударов не убьют меня и что другие люди, и даже Дуайт, будут вести себя со мной несколько дней с явным уважением. И, конечно, эти драки заставляли других мальчишек подумать дважды о своих словах, зная, что с них спросится за сказанное.

Дуайт пилил меня, чтобы я начал хуже относиться к самому себе. Его слова достигали успеха, но совсем другого, нежели он добивался. Я определял себя в оппозиции к нему. В прошлом я был готов, даже будучи невиновным, поверить в любое злое начало во мне. Теперь же, когда имел все основания считаться виновным, я больше так не чувствовал.

Пока Перл и я ждали в машине, мы делали все, чтобы достать друг друга по полной программе. Перл напевала что-то себе под нос. Ее жужжание не имело ничего общего с музыкой. Она не придерживалась ни мелодии, ни ритма, а мычала как заведенная, бесконечно повторяясь. Такая же идиотская привычка, как у меня – хрустеть суставами на пальцах, что я и делал, чтобы позлить ее. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.

Мы могли продолжать это долго. Когда становилось скучно, я ходил прогуляться вдоль дороги, достаточно далеко, чтобы держать в поле зрения забегаловку, но чтобы Перл не видела меня и, надеялся, воображала себя брошенной и начала бояться. Я стоял на обочине, с поднятым воротником, руки в карманах, наблюдая за горящими фарами проезжающих машин. Я был убийцей в бегах, бродягой, который вот-вот будет вовлечен в бурю страстей одинокой женщины…

Когда я уставал от этого, я возвращался в машину. К этому времени я сам начинал чувствовать одиночество, до смерти желая поболтать, но наш официальный статус был таков, что мы не выносили друг друга. Перл и я сидели в разных углах и пялились каждый в свое окно, пока я не терял терпения. Я наклонялся через сиденье и включал радио. Перл предостерегала меня не делать этого, но в действительности она сама этого хотела. Она хотела послушать радио так же сильно, как и я. Мы оба были большими поклонниками «American Bandstand» и местного продукта «Seattle Bandstand». Она смотрела их дома. Я смотрел в домах детей на своем участке, оставаясь на длину песни, и затем мчался по улице к следующему пункту, забрасывая газеты на бегу.

Я знал все слова всех песен. Как и Перл. И сидя вот так в темноте с музыкой, заполняющей машину, мы не могли сдержаться и не начать подпевать, сначала тихонько себе под нос, потом вместе. У Перл не было голоса, но я никогда не дразнил ее из-за этого. Это было бы слишком низко, то же самое что дразнить ее за проплешину на голове. В любом случае не обязательно иметь хороший голос, чтобы петь песни, которые любишь; главное, что для этого нужно, это интонация и синхронизация.

У Перл это получалось, и она могла создавать музыкальный фон и гармонию. Невозможно петь в гармонии, не прислоняясь друг к другу, или не ориентируясь на кивок головы или неожиданное сужение глаз, правильное дыхание и, конечно, улыбку. Да и не было повода не улыбаться. Некоторые песни у нас получались особенно хорошо – «To Know Him Is to Love Him», «My Happiness», «Mister Blue», большая часть репертуара «Everly Brothers» – и мы пели их, как будто друг другу, улыбаясь, глаза в глаза.

Пока Дуайт не вышел из забегаловки. Тогда мы выключили радио и уткнулись снова каждый в свой угол. Дуайт шагал к машине, мать шла сзади, отставая на несколько шагов, ее руки были скрещены, глаза смотрели под ноги. Она не выглядела теперь как победитель. Дуайт залез в машину, от него несло бурбоном. Мать осталась снаружи. Она сказала, что не сядет внутрь, пока Дуайт не отдаст ей ключи. Он просто сидел на месте, и через какое-то время она залезла внутрь. Как только он тронулся со стоянки, мать стала кусать нижнюю губу и смотрела, как дорога бежит на нас.

– Дуайт, пожалуйста, – сказала она.

– Дуайт, пожалуйста, – изобразил ее он.

Когда мы въехали в первый поворот, я почувствовал, как пальцы Перл погружаются в мое предплечье.

– Дуайт, пожалуйста, – сказал я.

– Дуайт, пожалуйста, – снова скопировал он.

И затем он повез нас по извилинам над рекой, шины визжали, фары качались между отвесными скалами. И чем больше мы умоляли его, тем быстрее он ехал, лишь слегка притормаживая, чтобы вздохнуть после реальной смертельной опасности, и потом смеялся, демонстрируя, что не испугался.

Когда я был один дома, я лазил по чужим вещам. Однажды в комоде я нашел письмо матери от ее брата Стивена, который жил в Париже. Оно было полно описаний города и того, какое удовольствие жить там. Я прочитал его пару раз, затем переписал адрес с хрупкого голубого конверта и положил письмо обратно в комод.

Той ночью я написал письмо своему дяде, в котором нарисовал ужасающую картину нашей жизни в Чинуке. Все это казалось вполне правдивым, когда я писал это, но я увлекся. В конце письма я умолял своего дядю отвезти меня и мать в Париж. Если он только поможет нам, говорил я, мы примчимся в тот же миг. Мы найдем работу и вернем ему все, что займем у него. Сказал, что не знаю, как долго мы еще продержимся – все зависит от него. Наклеил на конверт марки и отправил письмо.

Я ждал ответа несколько дней, потом забыл об этом.

Моя мать поймала меня на пороге однажды днем, когда я вернулся с работы и заходил в дом. Она сказала, что хочет, чтобы я с нею прогулялся. Недалеко от дома был пешеходный мостик через реку, и когда мы дошли до него, она остановила меня и спросила, какого дьявола я там написал в письме ее брату.

Я ответил, что не помню точно.

– Это, должно быть, что-то довольно скверное, – сказала она.

Когда я ничего не ответил, она спросила:

– Как ты достал его адрес?

Я сказал ей, что нашел письмо на ее комоде. Она потрясла головой и посмотрела на воду.