Призрак Адора - Том Шервуд

В предрассветном сумраке, у реки, на поляне шла неторопливая, спокойная беседа.

– Значит, всё про нас знают?

– Знают, как мы выглядим, патер.

– Эстафету с приметами послали?

– Нет. Маленького утром должен был допросить офицер, и только потом – эстафета.

– Ребёнка для чего взяли?

– Непростой мальчик-то, патер. Смерть и кровь перед глазами – а ведь даже не пошевелился. Отца убивают – а он сидит и молчит. Всё видит, всё помнит. Приметы наши назвал твёрдо. Вдруг пригодится? Хорошего пса можно вырастить.

– Следы, значит, сжёг, Филипп?

– Сжёг, патер.

– Следы сжёг. Эстафеты не было. У нас есть целый день, чтобы изменить внешность. Сейчас ещё раз меняем место привала. Потом Филипп одевается бедным дворянином, Адония – его женой, – длинное платье обязательно, Адония! Я – мелкий торговец, опекун или родственник…

Монах сделал долгую, очень долгую паузу.

– Маленький!

– Я здесь, патер!

– Ребёнка утопи. Потом нас догонишь. Всё. Место меняем.

Через минуту на прибрежной полянке остались лишь лошадь, подросток и маленький мальчик. Подросток медлил, сопел. Неторопливо разулся, подхватил покорного ребёнка подмышки, вошёл в воду. Постоял, поёживаясь от речной прохлады, сплюнул и, перехватив мальчика поперёк, швырнул его перед собой. И тут же наступил на бьющееся тельце ногой, прижимая его к каменистому дну. Держал, кривился, чувствуя, как под босой подошвой отчаянно бьются, скачут хрупкие косточки. И вдруг повернулся и бросился на берег.

– Какая у него судьба – так пусть и будет, – нервно шептал он сам себе. – А я и не ослушался патера, он всё равно сам утонет. Сам пусть утонет, а не я … А выплывет – так что же? Судьба!

Быстро забросил в седельную суму сапоги, вскочил на лошадь, поправил за поясом новый метательный нож с металлической рукояткой. Сунул босые ноги в стремена и отпустил поводья: в темноте следов не видно, а лошадь сама, по запаху, найдёт ушедший отряд. Ведь известно и проверено много раз – чутьё у лошади острее собачьего.

– А где Филипп? – спросил Маленький, когда догнал остальных.

– Спой песенку, – вместо ответа попросила подростка Адония.

– Какую? – охотно поинтересовался Маленький.

– Всё равно. Только негромко.

Подросток зажмурился, ломким голоском, старательно затянул:

… Моя Бэсси у ворот

Тихо плачет, меня ждёт,

Ой-ля, ой-ля-ля,

Моя Бэсси меня ждёт…

Допел песенку, открыл беспечальные глаза, пошлёпал лошадь по горячей шее. Адония поравнялась с ним, приблизилась к его лицу, как будто собиралась поцеловать, но он, встретив её взгляд, вдруг отшатнулся и похолодел. Она неторопливо и мягко потянула у него из-за пояса нож, вскинула в руке, опустила лезвием в свой сапог.

– Правильно, дочь моя, – кивнул капюшоном монах. – Человек, только что убивший ребёнка, петь не станет.

За спинами послышался топот тяжёлых копыт. Филипп догнал отряд, пустил жеребца шагом. Перед его животом, прижатый к луке седла покачивался мокрый человечек с завязанным ртом.

В гробовом, леденящем кровь, молчании проделали остаток пути.

Рассвело. Путники нашли укромное место, спешились. Адония развязала мешки, принялась выбрасывать на траву какую-то одежду. Монах достал ларец, отомкнул крышку, выложил на её плоскую изнанку стопку чистой, с вензелями, бумаги, приготовил какие-то печати, тушь, перо.

– Пойдём, – Филипп тронул Маленького за плечо. – Поработаем.

– Какая работа? – едва ворочая языком, произнёс подросток.

– У тебя – тяжёлая.

– Почему?

– Потому, что умирать всегда тяжело. Посмотрим, как справишься.

Отошли.

– Лошади чтобы кровь не почуяли, – пояснил Филипп. – Беспокоиться станут. – И добавил: – Вот здесь. Встань на колени.

Он потянул из ножен шпагу. Маленький молча опустился, встал на четвереньки.

– Нет, ну что ты. Это же топор сечёт сверху вниз. А у меня длинный клинок, его удобнее пустить сбоку. Так что ты стой на коленях, но прямо.

Подросток выпрямился, уронил руки вдоль тела.

– Страшно? – участливо поинтересовался у него Филипп.

Подросток кивнул. По лицу потекли слёзы. Клинок шпаги заведён далеко назад, за правое плечо, ноги расставлены, колени чуть согнуты. Упругий свист, выдох, начищенный конец острия сверкнул на солнце радостной искоркой. Удар – как шлепок. Набросав ногой песка на кровь и отсечённую голову, рыцарь вернулся к спутникам.

Монах уже был одет купцом средней руки. Адония – молодая замужняя женщина, в длинном и тёмном дорожном платье, в перчатках, с зонтиком. Она держала на руках ребёнка. Купец приблизился, раскрыл ребёнку рот, процарапал десну. Ребёнок заплакал. Купец полил на царапину какой-то жидкостью из фиала, аккуратно уложил вещи, поднялся в седло. Филипп почистил шпагу и быстро переоделся.

Встречаемое пением птиц поднималось солнце. По дороге от Люгра ехали четыре человека: муж с женой, пожилой торговец – отец кого-то из них, и ребёнок с коротко остриженными чёрными волосами. Если бы кто-то из встречных попытался с ребёнком заговорить, тот бы ничего не ответил. У него распухла щека, и он всё время плакал.

Серой пеленой оседала на путниках дорожная пыль.

Здесь, собственно, и начинаются основные события. Здесь начало истории о том, как мадагаскарские пираты построили собственное государство, “Дукат” получил огненный парус, а самым приятным собеседником стал для меня старый кот с плешивой головой и седыми ушами.

Если в моих рассказах что-то покажется вам неправдоподобным – смело сомневайтесь: это чудеса, собранные мной на окраинах мира. Я, видевший всё своими глазами, сам в некоторые вещи не очень-то верю.

Мы подвязались к хорошему ветру. Ровному, сильному. “Дукат” мчался, как молодой пинчер, впервые выпущенный на охоту и ещё не успевший устать. Очищенное от ракушек, гладкое днище, парусов – как у фрегата. Безупречная, редкостная команда. Летим, братцы, летим! Алле хагель!

Я не вставал с постели до самого побережья Северной Африки. Отлёживался, отъедался. Без меня опустили в океан убитых в моём доме матросов, турецкого ноженосца. Без меня прибрали заморское оружие. Я не вставал. Притихшая боль скулила где-то в закоулочках ран, и я осторожно говорил себе: “Она потеряла нас, Томас. Мы от неё спрятались…” А когда Бариль доложил о появившейся береговой линии Магриба, я встал – и не почувствовал боли. Раны отчаянно чесались – и ничего больше.