Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

Как я уже говорил по поводу харьковского совещания, мы твердо установили нашу национальную, надпартийную работу, поддерживающую диктатуру и армию, закрепив партийную тактику на всем юге России, во всех партийных организованных группах, до Харькова, Киева и Одессы включительно, вполне согласную с тактикой наших кавказских и сибирских товарищей, а также и московских, судя по письму Щепкина. Признание диктатуры и призыв к широкому единению как налево, так и направо (именно это последнее) стало волновать некоторых наших товарищей, оторванных от русской действительности, не работающих при армии, живущих за границей.

Я получил два длинных письма от Петрункевича и Винавера, живших на даче последнего в Cap d'Aill близ Ниццы, в которых они нас упрекают в том, что мы изменяем программе и духу партии и не бережем завоеваний революции. Я им ответил тоже большими письмами, обстоятельно доказывая фактически, что мы отнюдь не изменили партии и партийным конференциям в Москве и Екатеринодаре, а что слушать о «завоеваниях революции» нам здесь дико, что известные завоевания, несомненно, останутся в восстановленной России, но что в отчаянной борьбе, в мертвой схватке, при которой мы присутствуем и в которой посильно принимаем участие, – не время и не место говорить и заботиться о «завоеваниях революции».

И действительно, горит дом, гибнет наше имущество в нем и даже наши дети и близкие, а мы, владельцы и квартиранты дома, не делаем все возможное, чтобы спасти от огня людей и достояние наше, помогая и подчиняясь брандмейстеру, будь он даже бурбон, а стоим и утешаем себя, что пожар истребит клопов и крыс дома, видя в этом завоевание огня. А ведь ни Деникин, ни Врангель не бурбоны, а «завоевания революции», когда самые стены нашего дома – Родины – рушатся и от него грозит остаться одно пепелище – сравнительно не большая радость, чем гибель клопов и крыс в огне.

Кстати, почти так же уместны при этом и разговоры о будущем государственном строе. Когда самые стены дома готовы рухнуть в огне, два совладельца дома, вместо дружной работы по спасению близких и имущества, ожесточенно (?) спорят, в каком стиле они возобновят дом: в стиле ампир (Марков) или в стиле модерн (Милюков).

Как младенцы, лишенные еще зрительной перспективы, одинаково простирают руки к близким и отдаленным предметам, так и плешивые уже подчас младенцы, лишенные политической перспективы, хватаются и за ближайшие и за отдаленные задачи, ссорятся из-за них, а потому ничего не ухватывают, упуская ближайшую задачу…

Когда мы еще были в Харькове, был отдан большевикам Курск. Потом пал и Харьков. Волна откатывалась. Ноябрь и декабрь в Ростове были мрачны. Армия обнаруживала признаки разложения; вожжи как бы выпадали из рук Деникина. Была ли им сделана коренная стратегическая ошибка – занятие Малороссии и быстрое продвижение на Москву зимой плохо одетой и снабженной армии? Было два мнения: одни были за этот план, а другие, в том числе Врангель, за ограниченное продвижение на запад и за направление не на Москву, а из Царицына на Самару, на соединение с Колчаком. Когда продвижение на Москву рухнуло, большинство стало обвинять Деникина в стратегической ошибке. Горе побежденным, победителя не судят. А если бы не удался рейд к Колчаку, который, в свою очередь, был отброшен? Тогда у большинства Деникин был бы виноват в том, что увлекся далеким Колчаком и побоялся один идти на Москву. Два таких стратега, как я и Новгородцев, спорили между собой; он был за московский план (не было ли кроме нашего общего стремления еще субъективное его стремление к семье), я за самарский.

Тиф страшно развивался, унося многочисленные жертвы. Лазареты Ростова и Нахичевани были переполнены.

С начала декабря начали говорить об эвакуации Ростова, о переезде вновь в Екатеринодар, в Новороссийск, а с середины декабря через Ростов на мост через Дон потянулись воинские обозы, а затем и войска и гражданское население. Не хватало вагонов и особенно паровозов, между Ростовом и Батайском образовывалась постоянно пробка. На мосту для конных и пеших в двадцатых числах декабря творилось что-то невообразимое. Чины некоторых управлений принуждены были дойти до Батайска пешком. Магазины стали закрываться, а город стал плохо освещаться, и некоторые улицы тонули в темноте.

Проходящие войска являли признаки разложения. А что хуже вооруженных людей, не связанных дисциплиной? Офицеры усталые, озлобленные, зачастую нетрезвые. Я на себе испытал прелесть такого настроения. В трамвае два таких выпивших офицера придрались ко мне как-то вечером за то, что я не уступил места одному из них, раненному, хотя никаких признаков ранения не было, и он потом ходил за мной полчаса. Слезаю на Таганрогском проспекте, они за мной. Сворачиваю в темный переулок – они тоже. Начинают меня ругать большевиком, издеваться, не позволяют курить, угрожают револьверами. Я стараюсь объясниться – не дают, все время размахивая в пустынном, темном переулке револьверами. Наконец один из них говорит: «Ведем его в комендатуру, там с ним скоро расправятся!» Я обрадовался. Но потом, когда, пересекая Садовую, они встретили товарищей, которые урезонили их: «Охота возиться со стариком!» – и уж я стал настаивать, чтобы идти к коменданту, они, еще раз обругав меня, удалились.

Дня за два до Рождества на главной улице – Садовой и на других улицах появились на деревьях, окаймляющих улицу, повешенные. Раз мы с Новгородцевым около вокзала натолкнулись на толпу, окружающую только что вздернутого на дерево человека. Спрашиваю кого-то: за что? «Говорят, за спекуляцию; дорого продавал офицерам». Вероятно, это был уличный разносчик. Был ли тут же самочинно организован летучий военный суд? Был ли вообще суд? Если вешались по суду, то почему трупы висели по всему городу? Не было ли иногда это результатом обиды за высокие цены или за отказ дать даром или просто результатом беспричинной придирки, как со мной в трамвае? Усталые, может быть голодные, пьяные, озлобленные на тыл люди, может быть недавно проявлявшие геройские подвиги на фронте, теперь были часто отвратительны.

Творились ли зверства в Добрармии? Конечно да. Трудно, почти невозможно облагородить и регулярную войну, и так называемые правила войны редко соблюдаются. Тем труднее облагородить гражданско-партизанскую, худшую из войн. Наряду с геройством развращение, особенно юношества, огромное. Я сам слышал, как юный доброволец, почти мальчик, товарищ моего племянника, рассказывал, как они приканчивали шашками раненых большевиков: «Вжи, вжи, раздавалось только». Может быть, это было так, а может быть, он только хвастался, но и хвастовство это было отвратительно.

Я описываю это ужасное явление только в Добрармии, потому что повествую только о мною лично виденном. Превосходили ли зверства большевиков количественно и качественно? Не знаю. По слухам и анкетам с нашей стороны – да. Но на войне всегда преувеличиваются злодеяния противника, и у большевиков белый террор изображался куда ужаснее красного. И вот мне кажется, что разница заключается именно в том, что при несомненном наличии неизбежных при гражданской войне зверств, особенно в период разложения армии, в Добрармии не было террора как системы, и неизбежное зло преследовалось высшим командованием, тогда как у большевиков, судя по тому, что я видел еще в Петрограде и Москве, террор возводится в систему, на ней зиждется большевистская власть, которая даже в декретах отдает должное революционному подъему своих адептов, красы и гордости революции.