В ожидании Конца Света - Марианна Гончарова

— Не говори так, — хором подсказывают текст мои дети.

— Не говори так, — вытирает глицериновые слезы главная героиня.

И опять несколько месяцев все советуются, приглашать ли самого знаменитого в Мексике профессора медицины для выдающегося партийца или погодить. Тут уже и зрители, те, кто постоянно смотрит и всех по именам знает, даже собачек и котиков, даже дальних родственников из отдаленной провинции на границе с Гватемалой, они уже прямо с диванов подсказывают, орут, что уже пора. Словом, наконец вызвали профессора. Хозяйки на рынке разговаривают:

— Бегу! Надо успеть обед приготовить. Сегодня к Фернандо Арьенде Карильо приедет профессор.

— О! Вызвали наконец-таки? Давно пора. А то перекинется старик, и плакали их денежки. Наследство-то…

— Как вам не стыдно такое говорить, — благородно возмущается собеседница, — Фернандо Арьенде Карильо — такой хороший человек.

И вот приходит к этому самому с длинным именем партийному дяденьке ужасно важный профессор, очень медленно приходит. Крупный кадр, весь неряшливый грим виден. Очки без стекол, борода приклеена, ну ладно, зато пришел, наконец. Уж какой есть. Словом, он посидел, но сначала выслушал содержание предыдущих семидесяти восьми серий, потом выпил кофе из стакана в салфетке и наконец — о чудо! — зашел туда, в комнату к почтенному Фернандо Арьенде Карильо. И все. Конец очередной серии. Жители нашего района чуть не сдурели вообще — хотели жечь факела, как футбольные болельщики, и ходить по улицам. Потому что серия эта прошла в четверг, а следующая только в начале следующей недели. Обсуждают во дворах, на рынке, в магазинах, по телефону, как там он, наш Фернандо Арьенде Карильо. Доживет ли до понедельника. Что же скажет профессор.

Еле дождались. Двери позакрывали, дверные звонки и телефоны поотключали, сели к экрану поближе… А эти сволочи, они и так наших вымотали за весь сериал — нет предела возмущению, а здесь вообще… Только в конце серии в понедельник печальная дочь Фернандо Арьенде Карильо вышла ко всем сидящим на диванах в гостиной. Да, они обычно весь день проводят в гостиной. Там влюбляются, там интригуют. На работу никто не ходит. Все там сидят. Иногда выходят в другой дом, в другую гостиную и там садятся на диваны и сидят. Короче, вышла эта дочка, лоб низкий, волосы начинают расти прямо от бровей. Но вышла. Уж какая есть. Чтоб она была здорова. Вышла и говорит с таким надрывом, так говорит печально, так, ну просто все рыдают там, в гостиной. Вот-вот, сейчас. Вот-вот… Но эта холера сначала пересказала, как они решали, привезти или не привезти профессора, как все было, как привезли… Потом, наконец, экран затуманивается и показывают профессора этого, проходимца с фальшивой бородой, в очках без стекол. Он, значит, выходит оттуда (три дня сидел — пятницу, субботу и воскресенье), выходит и так, значит, снимает шапочку свою зеленую докторскую… И… И идет. Просто молча идет. По коридору идет. И все, которые у нас на диванах, уже сами за сердце хватаются:

— Ну? Ну??? Ну?!!

И тогда дочка Фернандо Арьенде Карильо, эта вот, без лба, говорит всем потрясающую фразу, она говорит ключевую фразу сериала, она произносит…

— Что ты тянешь, скотина! Уже скажи! Скажи!!! Ну?! — кричат ей с другого полушария мои бедные, измученные соседи. Так кричат, что мне слышно.

И она решается. Открывает рот свой поганый, поворачивается к камере лицом и говорит:

— Профессор сказал, что у него… что у нашего Фернандо Арьенде Карильо… что у него что-то с сердцем.

И все зрители — ба-бах! — отвалились на спинки диванов, кресел, стульев — кто на чем сидел. А в доме моих друзей пятнадцатилетняя умненькая девочка от смеха уписалась. Собственно, и мы были не так от этого далеки.

Стоп-стоп! Куда это меня занесло?! И это последние мгновения моей жизни?! Неужели у меня для них не оказалось ярче воспоминаний, чем эти вот бессмысленные убогие сериалы…

Вот, наверное, и за то время, потраченное на ерунду, на просмотр дурацких пошлых сериалов, за время, которое просочилось и погибло под обломками целлулоидных телевизионных страстей, наверное, и за это мы будем наказаны — сегодня мы исчезнем…

* * *

Боже мой, опять… Опять музыка. Что это?

Ты мой восторг, мое муче-е-енье.

Ты подарила счастье жизни мне…

Я буду снова в упоенье.

Мо-оя Кар-меен…

Навек я твой, моя Кармен.

Моя Карррррмееен,

Кармен. Тебя люблю.

Бизе. Ах, душа играет! Мои друзья и родные знают, что если бы я не стала тем, кем сейчас стала (или НЕ стала?), я была бы дирижером большого (именно большого, а не камерного!), большого симфонического оркестра. Большого-пребольшого! Я тыщу раз признавалась всем, что мечтала в детстве стать хотя бы ассистентом дирижера, носить за ним ноты. А когда у него, например, похмелье или понос, дирижировать вместо него. Хотя бы чуть-чуть.

Если бы вы знали, как я десятилетняя неустанно и настойчиво дирижировала оркестром под управлением фон Караяна. У нас дома было много толстых черных пластинок с классическими произведениями в исполнении оркестра под его руководством. А еще и под управлением Рождественского Геннадия или чаще всего Мравинского. Хотя изображала я всегда Стоковского. Моя мама, насмотревшись в детстве трофейных фильмов, подробно описывала его и, закатывая глаза, добавляла мечтательно, что Стоковский — эт-то что-т-то!

Я ставила пластинку, сажала перед собой, чуть слева от себя, плюшевого медведя Юрочку — сейчас поймете почему. Из «Ригонды», нашего старого проверенного проигрывателя, моего товарища, особенно обожаемого в те дни, когда мои глаза были закапаны атропином и зрачки расширены и читать нельзя было, словом, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, в дни жесточайших ангин и гриппов, раздавалось сначала шипенье, а потом уже шуршали программками, покашливали (мои! — будто бы) слушатели (ведь запись велась чаще всего из зала) — стремительно, через всю комнату, с торжественной и насупленной рожей я подлетала к зеркалу и рассеянно пожимала медведю лапу. Поняли? Поняли? Нет?.. В общем, медведь Юрочка был у меня первой скрипкой. Маминой складной учительской указкой — была у нее такая ручка-указка — я гневно стучала по специальной подставке для цветов — типа пульт, — ох же я была дирижер-диктатор! Ох же я была дирижер-деспот! — потом плавно руками давала невидимому оркестру ауфтакт и… Боже мой, как выразительны были мои жесты, какая четкость и определенность были в моих движениях! Как я держала все партии на кончиках моих пальцев и как собирала звуки горстями.

Коварная бабушка, подглядев однажды за моими занятиями, сообщила деду скептически: «То ли плавать учится, то ли комаров гоняет. Корецкой надо показать однозначно». Корецкая была детский доктор, бабушкина подруга.

А когда дирижировала Вероника Дударова, все домашние мне кричали — иди быстрей, ТВОЯ в телевизоре.

Я мечтала побыстрей постареть и просто видела, как в мой семидесятипятилетний юбилей я выхожу к пульту, сухая, подтянутая, с седой копной непослушных волос, как у Бетховена, во фрачной мужской паре — вдохновенная, вне времени. Ну и дальше — тук-тук-тук палочкой, потом всех музыкантов охватить взглядом, ауфффффтакт… Иииии… Ну, я еще не решила, что именно мы будем играть первым номером. Еще есть время. Да.