Осень на краю света - Дмитрий Заваров

— Да, — кивнул директор, и глаза его потухли. — Смысла в этом мало. А жаль.

— Чего? — не понял Морозов.

— Хотел бы я иметь у себя в детдоме настоящий подземный ход.

— Ребятам задание дайте — они выкопают. Чем по ночам в деревню-то бегать…

— Какой смысл? — Шубин снял очки и крепко потер пальцами глаза. — Ладно, идите. С Михаилом что-то решайте. Увольняйте за прогулы, если до конца недели не объявится. И нового ищите.

В коридоре пахло разогретой солнцем пылью. Снизу доносился гомон детей — воспитанники собирались на обед. Морозов аккуратно прикрыл дверь директорского кабинета и в задумчивости подошел к окну.

Двор с теннисным кортом и детской площадкой с горкой и качелями был пуст — все дети собрались в столовой. На припорошенной листьями земле яркими пятнами выделялись позабытые игрушки: пластмассовые советские зверюшки и модные китайские роботы-трансформеры. Выглядели они жалко и неуместно на фоне сероватого мокрого песка, в сочетании с облетевшими тополями под хмурым осенним небом: казалось, что игрушки полегли от взрыва, эпицентр которого находился в развороченной песочнице.

Вдалеке, за хвойным перелеском, виднелась ровная нитка железной дороги с серой чертой станционной платформы и пунктирами замерших в отстойниках товарных составов. В сторону Москвы осторожно, будто опасаясь заблудиться в путанице рельсов, пробиралась электричка.

Голоса детей зазвучали приглушеннее — наконец-то удалось загнать всех в столовую, понял Морозов. Поколебавшись мгновение, он решительно двинулся по коридору, быстро сбежал по лестнице в подвал и замер у решетки. Свет, ограниченный лестничным пролетом, падал на жестяную дверь, перечеркнув ее почти ровно по диагонали: от верхнего правого угла к нижнему левому.

Морозов, коротко прислушавшись, достал ключи, открыл замок и, переступив в подвальный тамбур, снова запер дверь, просунув руки сквозь решетку.

Подвал дохнул привычной прохладной сыростью с густой примесью лыжной мази. Морозов крутанул рубильник, от которого по стене змеилась тонкая белая нитка провода — где-то в глубине кирпичного прохода загорелась одинокая лампочка. Прощупав ногой темноту за порогом, Вадим нашел ступеньку и, дернув за собой дверь, шагнул в красноватый полумрак.

Шум детского дома сразу исчез, как отрезанный. В подвале стояла идеальная тишина, от которой даже зазвенело в ушах. Вадим неспешно шел по проходу, внимательно разглядывая усыпанный мелкой цементной пылью пол. Наконец он углядел то, что искал: маленький, явно детский, отпечаток подошвы у стены.

— Стервецы, — проворчал Морозов. — Сквозь решетку, что ли, пролезают?

Он дошел до перегораживающей проход кирпичной стены с низкой аркой проема. Лампочка в пыльном плафоне-желуде, забранном решеткой, светила тускло и как-то вымученно, однако, что-то разглядев в темноте, Морозов вздрогнул. Он шагнул вперед, но стало только хуже: широкая фигура завхоза почти полностью перекрыла свет. Чертыхнувшись, Вадим достал связку ключей и засветил маленький фонарик-брелок.

Сразу после перегородки справа и слева в стенах имелись глубокие ниши. Из правой, упершись в полку ржавого стеллажа слева, вывалилась старая деревянная дверь, наискось перегородив весь проход.

Морозов посветил на дверь: поверх красного рисунка — крест в двойном круге с письменами на мертвом языке — осколком кирпича было грубо и размашисто нацарапано популярное неприличное слово. Но в глаза бросалось другое: под рисунком на белой краске явственно проступал отпечаток человеческой ладони. Какой-то бурый, даже багровый — непонятно, в чем была испачкана оставившая его рука.

И тут завхоз снова дернулся. Он резко перевел фонарь, посветил в правую нишу и вначале не понял, почему там все еще остается темнота. Но мгновение спустя до него дошло: потому что свет фонарика не уперся в кирпичную стену — ее там не было!

Отбросив мешающую дверь ударом ноги, Вадим заглянул в нишу: ступеньки вниз, темнота. А потом он услышал звук шагов, но не снизу, из подземного хода, а из той части подвала, куда уходил коридор. Вадим отпрянул назад, выставив перед собой фонарь и судорожно шаря за пазухой. Кто-то шел на свет: шаг, еще один… Шаги сопровождались каким-то тихим звуком — то ли шепот, то ли…

…макнул скрутку из пожухлых луковых перьев в соль и, морщась, зажевал. Отец Димитрий неспешно поставил рюмку на верстак и закусывать не стал. Юрий Григорич запил рассолом из банки.

— Не верю я во все это, — шумно сопя носом, покачал головой участковый.

— Есть рациональное объяснение? — поинтересовался Юрий Григорич.

— Ты, Пономарь, не подкалывай сейчас, ладно? — с жалобной злостью попросил Федоров.

Они сидели в гараже участкового, на втором, мансардном, этаже, где Федоров обустроил себе мастерскую. Он увел гостей из дома, опасаясь скандала. Впрочем, жена его, Юлька, крупная и шумная баба, и без скандала не дала бы спокойно поговорить. Юрий Григорич помнил эту Юльку еще девчонкой: такой же толстой и горластой, способной при необходимости влепить обнаглевшему пацану добрую оплеуху. Как только угораздило-то? — с сожалением посмотрел на друга детства Юрий Григорич. Вспомнилось: «При отсутствии горничной барин пользовал дворника…»

— Жена-то сюда разгонять нас не придет? — спросил Юрий Григорич, попытавшись разглядеть двор через маленькое окно над верстаком.

— Хрен с ней, поорет — успокоится, — отмахнулся Федоров.

В маленькой комнатке с косыми стенами было довольно душно, пахло пылью и разогретым на солнце рубероидом. Верстак ощетинился разбросанными шестеренками, пружинами и прочими запчастями от часов. Разномастные часовые корпуса — деревянные и пластиковые — висели на стенах. Треугольные, с гирями, даже тикали, покачивая маятником: маленькая дверца над циферблатом свидетельствовала о наличии кукушки. Время было без пятнадцати пять — Юрий Григорич с легким нетерпением ждал появления «птички».

— Вы сами как все это объясняете? — спросил Федоров.

— Я уже частично объяснил, — напомнил отец Димитрий.

— Ладно, с вами все понятно. Пономарь, а ты?

— А что я? — Юрий Григорич немного смутился. — Я видел, что и ты. Надо признать, что у товарища священника складно выходит.

— Ты не выкручивайся, — разозлился Федоров. — Ты сам комсомольцем был, прекрасно понимаешь, о чем я. Сам-то веришь во все это? В колдунов, заговоры и прочую чушь?

— Не очень хочется, — признался Юрий Григорич, почесав усы. — Но а хрен ли делать?

— Ну вот и я не верю.

— А фактам веришь? — спросил отец Димитрий.

— Приходится, — угрюмо кивнул участковый.

Точно, подумал Юрий Григорич, от фактов не отвертишься. Например, вот этот Вовка-Карлсон хошь не хошь, а вчера ночью на его глазах пытался перелезть через отбойник и спрыгнуть с откоса. Было? Было. На этом фоне самоубийство старухи Степцовой выглядит почти нормально… Хотя, надо сказать, тот рисунок на тетрадном листке, что сжег отец Димитрий у нее дома — он до сих пор стоит перед глазами. Надо же было нарисовать такое лицо… рожу, харю… Образину, подвернулось на ум подходящее слово. Да, образину. С глазами. Все это еще предстоит серьезно обдумать, вписать в привычную картину мира. Понадобится время, вероятно, много времени. Пока же Юрий Григорич мог сказать точно: тетка Ульяна на кладбище ему не показалась — он действительно ее видел.