По Восточному Саяну - Григорий Федосеев

Край скалы, по которому мы поднимались, у вершины гольца образует причудливо-зубчатый кант, четко вырезанный на фоне голубого неба. Трудно представить тишину, которая окружала нас среди гигантских выступов скал, застывших россыпей и ослепительно белых снегов. Воздух замер, все млело в живительных лучах весеннего солнца. Ни единого звука не доносилось из цирка, и только учащенные удары сердца слышались в груди.

Чем ближе к макушке, тем величественнее открывалась нашему взору панорама Восточного Саяна.

Вершина Чебулака крепко скована почти заледеневшим снегом. Чтобы взобраться на нее, мы сняли лыжи. Ноги скользили по твердой поверхности. Мы падали, поднимались и снова упорно карабкались вверх. Наконец-то под нашими ногами был тот самый голец, который два дня тому назад издали поражал своей грандиозностью.

Мы увидели беспорядочно скученные гряды гольцов, утопающие в их глубоких складках залесенные долины и пологие, будто сглаженные временем, белогорья. Край особенный по колориту, непревзойденный по красоте.

Я достал тетрадь и, усевшись на снег, сделал несколько зарисовок.

С севера Чебулак обошло Манское белогорье. Оно не вызывало особого восхищения. Все плоское, придавленное, тупое. Взгляд невольно устремлялся туда, где вставали вершины гор, украшенные синеватыми рубцами скал. Рука привычными движениями набрасывала на бумагу горы, пики, ключи. Но взгляд неизменно забегал вперед, силясь проникнуть в самую гущу скалистых хребтов, которые чуть заметно вырисовывались на востоке. Правее вершины высоченных гольцов прикрывали ту часть Саяна, которая больше всего нас привлекала. Именно там прятались те сказочные горы, куда редко проникал человек.

Только я закончил зарисовку горизонта, как раскрасневшийся диск солнца спрятался за мрачными отрогами ближних гольцов. Долина и тайга покрылись пеленой вечерних сумерек. А работы еще оставалось много. Нужно было детально разобраться в рельефе, прилегающем к Чебулаку, выбрать подходящие для новых геодезических пунктов вершины гольцов и наметить к ним маршруты. Пришлось все это отложить на завтрашний день.

Пока собирались в обратный путь, резко похолодало, и из расщелины цирка подул ледяной ветер.

С кромки гольца хорошо был виден дым костра, разведенного Павлом Назаровичем. Не задерживаясь, мы начали спускаться. Это оказалось более тяжелым, чем подъем. Снег, шапкой прикрывающий голец, был твердым и скользким. Нам пришлось поступить так, как поступают дети, когда без санок спускаются с горки. По менее крутому склону мы скатывались на лыжах.

Павел Назарович заканчивал устройство бивака. Он натаскал дров и уже сварил более чем скромный ужин, состоящий из небольшой порции каши и чая без сухарей.

В одном отношении наша стоянка была неудобной: кедр, под которым мы с трудом разместились, имел редкую хвою, и все тепло от костра быстро уходило. Сделанный Павлом Назаровичем заслон из веток тоже слабо защищал нас. Холодный ветер беспощадно расправлялся с костром и, проникая под одежду, холодил тело. А часов в одиннадцать температура пала до — 15°, где там было уснуть! Раза три принимались пить чай, таскали дрова, а ночи не было конца. Когда ж наступило утро, у нас было одно желание — скорее покончить с Чебулаком и спуститься в тайгу.

На этот раз на верх гольца вместе с нами пошел и Павел Назарович. Ночной мороз так сковал ледяной коркой снег, что мы шли по нему легко и без лыж. День был солнечный, тихий. Пониже нашего лагеря лежал туман. Он скрыл залесенные долины, узкие ущелья и широкие распадки. На его сером фоне теперь хорошо выделялись хребты, отроги белогорья, и это помогло нам более точно рассмотреть рельеф.

Поднимаясь к шапке гольца, мы наткнулись на множество ям, выбитых в снегу, и удивились, так как вечером их не было. Как оказалось, ночью здесь кормилось стадо сокжоев. Незадолго до нашего прихода они ушли на север, оставив после себя несколько троп. Рассматривая ямы, мы удивлялись способности этих животных добывать себе корм, которым зимой в основном является белый лишайник — ягель. Природа наградила сокжоя таким чутьем, что он легко улавливает запах ягеля даже сквозь метровую толщу снега. Чтобы добраться до корма, сокжои и выбили эти ямы. В них они отдыхают после кормежки и спасаются от зимних ветров.

Когда достигли вершины Чебулака, туман заметно осел. Мы подошли к скалистой кромке гольца и, усевшись на снег, долго рассматривали горы.

На востоке мы видели тени гор. Косые лучи солнца, освещая противоположные склоны, окантовывали серебристой полоской хребты и гребни. Кое-где, прорвавшись между щелями гор, лучи ослепительным снопом ложились на крутые откосы. Сочетание световых полос, глубоких теней и туманов было необычайно красивым.

На Чебулаке мы установили столб и оставили в непромокаемом конверте письмо Трофиму Васильевичу Пугачеву со всеми рекогносцировочными данными. Он придет сюда после нас и закончит работу.

В десять часов мы уже спускались под голец. Павел Назарович стал на лыжи. Сквозь нависшие усы его проскользнула улыбка.

— Прокатимся? — предложил он, глядя на нас.

— Нет, я еще жить хочу, — ответил Днепровский.

Старик махнул рукой и покатился вниз.

Мы тронулись следом, но разве догонишь? Казалось, что мы стоим на одном месте и только один Зудов катится, — с такой быстротой он мчался вниз по занесенному снегом склону Чебулака. Следом за ним во всю прыть летел Левка.

Не отрывая глаз, мы следили за стариком. На крутых спусках он пригибался к земле, на поворотах наклонялся в сторону и, лавируя между кедрами, уходил все ниже и ниже. Вдруг мы увидели, как взметнулись его руки, кафтан — и все исчезло за снежной гранью ската. Мы поспешили туда. Лыжня старика оборвалась у отвесной стены десятиметрового уступа. Но под ним не было Павла Назаровича.

Оказалось, что старик с ловкостью юного спортсмена спрыгнул вниз и был уже далеко. Мы сняли лыжи, обошли уступ и, спустившись в ущелье, увидели дымившийся костер и кипевший на огне чай.

Павел Назарович остановился на маленькой поляне, окруженной старыми кедрами. Узкое, с пологим дном ущелье втиснулось между отрогами гольца, круто спадающими к тайге. Ниже ущелье расширялось, отроги становились более пологими и там, где-то внизу, терялись в густом кедровом лесу.

Мы основательно почувствовали голод. К чаю, единственному нашему блюду в это утро, полагалась горсть сухарей на троих. Авария на Ничке лишила нас части продовольствия, которого хватило бы на обратный путь.

После завтрака, если можно так назвать более чем скромную трапезу, мы решили часок отдохнуть. Под толстым кедром не было снега. Весеннее тепло распространилось по всей тайге. Устраиваясь у костра, я случайно заметил на одном из выступов отрога, примерно в трехстах метрах от стоянки, какое-то серое животное. Это оказалась самка марала. Она стояла у самой кромки скалы высоко над нами и срезала острыми зубами молодые побеги березки. Временами она спускала передние ноги на уступ и, чудом удерживаясь почти вертикально над обрывом, продолжала пастись. Скоро рядом с ней появился годовалый теленок. Животные наверняка видели, как мы таскали дрова, ломали ветки, и, вероятно, слышали наши голоса. Однако самка, сохраняя полное спокойствие, улеглась там же на краю обрыва и только изредка поворачивала голову в стороны, окидывая взглядом ущелье. Невдалеке кормился теленок. Он свободно ходил по карнизам, взбирался на скалы, удерживаясь на самых незначительных выступах, а я с замиранием сердца следил за ним. Мне хотелось узнать, какое впечатление произведет на изюбров крик. Они сразу повернули головы в нашу сторону, но не сдвинулись с места. Этот необычайный для них звук вызвал только любопытство. Я крикнул еще несколько раз более громко, но впечатление не изменилось. Умные животные как будто понимали, что они находятся вне опасности и что их покой надежно оберегают нависшие над ущельем скалы.