Дикий сад - Марк Миллз

Разумеется, отец воспротивился, указывая на то, что шкуры и скелеты обещают принести неплохой доход — и это было правдой, поскольку зоологические музеи хорошо платили и за одно, и за другое, — и отвергая ее возражения, сводившиеся к тому, что его привело в тропики служение Мамоне, а не Науке.

Оглядываясь назад, продолжала синьора Доччи, ясно видишь, что экспедиция с самого начала была обречена на неудачу. Она стала последней попыткой отчаявшегося человека разоблачить теорию Дарвина и развенчать ее создателя. Хотя, надо отдать должное, позиция отца существенно изменилась после выхода в свет «Происхождения видов» — от откровенного высмеивания к более взвешенной оценке представленных научных фактов. Третья фаза его личной эволюции приняла форму превентивного удара: в дарвинской теории естественного отбора нет ничего плохого, поскольку самые уважаемые христианские мыслители, включая святого Августина и святого Фому Аквинского, уже высказались в пользу некоего «вторичного творения». Попытки ее отца совместить новую науку с католической ортодоксией потерпели, однако, крах — извратить высказывания почтенных теологов в собственных интересах не получалось.

Тогда он ухватился еще за одну теорию, свою последнюю, ту, что и привела его с семьей в Ост-Индию. Теория эта, признавая положение Дарвина о появлении новых видов, включая человека, в результате естественного отбора, одновременно допускала существование некоего высшего, божественного плана. Проще говоря, ее отец утверждал, что процесс естественного отбора исчерпал себя, утратил свою силу, а жизнь на земле вошла в эпоху «консервативной наследственности», при которой адаптационные способности организмов практически сошли на нет. Эта теория позволяла вернуться к старой идее абсолютной стабильности существующих видов.

И где искать доказательства, если не среди больших обезьян, являющихся человеку, словно призрак далекого предка? Надежные источники сообщали об обитающих на Борнео и живущих бок о бок двух разновидностях орангутангов. Одни, Mayas Tjaping (как их называют местные), покрупнее, с квадратной головой и жировыми подушками на щеках; другие, Mayas Kassa, мельче, с узкой мордой, менее грубыми чертами.

Присутствие орангутангов на соседнем острове Суматра — единственном, кроме Борнео, месте на планете, где они водятся, — позволяло сделать вывод, что когда-то, в давние времена, когда два острова соединялись сушей, все они несли в себе общую наследственность. Вопрос стоял так: если острова Борнео и Суматра разделились сотни тысяч или даже миллионы лет назад, то почему две популяции не эволюционировали дальше независимо одна от другой в соответствии с моделью Дарвина? На деле же, как сообщали очевидцы, они остались такими, какими и были, вплоть до сохранения физиогномических различий.

Это не значило, что Дарвин ошибается — эволюционная теория держалась на прочной базе, — а говорило лишь о том, что он больше не прав. За миллионы лет, прошедших с примордиальной эпохи, сила наследственности определенно возросла до такой степени, что живые организмы зафиксировались и уже не мутировали.

Логика этих рассуждений убедила даже его супругу, которая в противном случае вряд ли согласилась бы сопровождать мужа в один из самых негостеприимных уголков планеты.

Нерешенной оставалась только одна проблема.

Проведя на Борнео несколько месяцев, ее отец установил присутствие только одного типа орангутангов — Mayas Tjaping, крупных, с булавовидной головой. У некоторых представителей этого типа наличествовали уплотнения на щеках, у других они отсутствовали, но данное различие являлось, похоже, не более чем возрастной характеристикой самцов. Все указывало на то, что здравая логика основана на зыбких доказательствах. Проверить это можно было лишь одним способом.

Семья отправилась на Суматру, где отец едва не лишился рассудка, а в нескольких случаях и жизни (влияние голландских властей в северной провинции Ачех ограничивалось дальнобойностью орудий, имевшихся на вооружении горстки разрозненных фортов). За время пребывания на острове он подстрелил более пятнадцати орангутангов, скелеты которых приготовил к отправке в Европу. Все они также принадлежали к одному типу и существенно отличались от Mayas Tjaping — были мельче, имели более узкие морды и более бледный окрас, чем их собратья на Борнео. Братьями они и были, точнее, двоюродными.

Признав, должно быть, горькую иронию судьбы, загнавшей его в очередной тупик, глава семьи тем не менее отказался признать поражение. Лишь после возвращения на Борнео и очередной порции отстрелов, он склонился перед очевидным: изыскания его коллег-натуралистов, посетивших ранее острова Малайского архипелага, были некорректными, и, следуя по их пятам, он не только провалил собственную миссию, призванную опровергнуть выводы Дарвина, но фактически подкрепил их.

Вывод был ясен: есть два типа орангутангов, но один обитает на Борнео, а другой — на Суматре. Разделенные географически, особи по-своему приспособились к условиям различных окружающих сред. И полагать, что ситуация как-то изменилась, нет ни малейших оснований.

Единственным источником утешения была его супруга. Обладавшая неиссякаемым запасом терпения, мать синьоры Доччи пыталась поддержать мужа, указывая на его огромный вклад в сокровищницу зоологических знаний. Может быть, он даже открыл новый подвид приматов. Для такого вывода у него есть все основания. Большинство оказавшихся на его месте коллег с радостью ухватились бы за возможность заявить о своих притязаниях на частичку Древа Жизни, пусть даже эта частичка всего лишь крохотная развилка на конце веточки.

Но не таков был ее отец.

По возвращении в Италию он незамедлительно отказался от своей должности в университете, уничтожил все относящиеся к экспедиции материалы и обратил свое внимание на археологию, полностью отдавшись изучению утраченной культуры этрусков. О посещении Ост-Индии напоминали лишь два сувенира, два самых значительных свидетельства его неудачи, — черепа орангутангов на стеллаже в рабочем кабинете, один с Борнео, второй с Суматры.

За все то время, что синьора Доччи рассказывала о своем детском приключении, Адам, увлеченный красочными описаниями и зачарованный мягкими, выверенными интонациями, едва ли произнес и десяток слов. Когда наконец замолчала и она, на террасе воцарилось молчание.

Синьора Доччи сконфуженно улыбнулась:

— Извините. Я утомила вас.

— Нет, нисколько. Было интересно.

— Слушать воспоминания старухи? Сомневаюсь.

— Правда. Какое должно быть замечательное время — быть свидетелем стремления человека примириться с самим собой.

— Не думаю, что мы на это способны. — Она пригубила вина. — Такие, как мой отец, отправлялись на поиски Эдема, но находили лишь запущенный, дикий сад.

Адам замялся, не зная, стоит ли поднимать тему.

— Шрам на лбу у Антонеллы…

Синьора Доччи улыбнулась.

— Конечно, вы его увидели. Нарост на черепе с Борнео…

— Да.