Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

— Молодой еще совсем…

— Шестьдесят четыре. Разве это возраст?..

— Инфаркт? Рак?

— Инсульт.

— Инсульту чихать, шестьдесят тебе или сто. Хреняк, и в койку…

— Выпил? Ты уже выпил, алкоголик?!

— Соточку, теть Кать. За помин души.

— Не мог, да? Обождать не мог, сволочь?!

— Да ладно тебе… Чего с соточки станется?

— Того и станется! Того! Иди отсюда, алкаш…

— Теть Кать, угомонись. Языком полощешь…

— Иди, не зли меня!

— Иду, иду…

— Неси свой цирроз к чертям собачьим!..

— Машина подъехала. Прощайтесь, грузить пора…

— Ой, горе-то…

Зинка занервничала, но не слишком. Откровенно говоря, Ямщик не знал, как блудная покойница отреагирует на чужие похороны, и хотел повернуть назад, во избежание проблем, но передумал. В конце концов, не съест же она усопшего? А если начнет есть, так мы велим Арлекину гнать Зинку в три шеи. Робинзон тоже не позволил Пятнице откопать и слопать убитых им дикарей, как Пятница ни рыдал над бездарно просранными консервами. Люди скорбят, плачут, вон, вдову каплями Зеленина отпаивают; нечего тут званые обеды разводить…

Катафалк долго не мог припарковаться. Побитая «Газель» — желтая с черными, местами размазанными полосами, отчего машина тоже походила на гроб в рюшах и розах — рычала, плевалась дымом из выхлопной трубы, сдавала задом, пытаясь встать поближе к скорбной толпе, и все никак не могла разминуться с мебельным фургоном у соседнего подъезда. Жизнь продолжалась, кто-то заезжал в новую квартиру — окна третьего этажа были нараспашку, и оттуда несся бодрый мат — трое жилистых, тощих, как кощеи, грузчиков, все в одинаковых бейсболках, сновали туда-сюда: подхватывали, вскидывали, принимали, разворачивали, несли, короче, трудились на славу, предвкушая скорый шабаш.

— Дать полтинничек, — задумчиво предположила тетя Катя. — И пусть гробик в салон поставят…

— Сами поставим, — отрезал водитель катафалка. Минутой раньше он запарковался, где хотел, и вылез наружу. На одного водителя пошло бы три, а может, четыре лядащих грузчика: жирные бока вывалились за ремень, плечи борца на пенсии, закатанные рукава клетчатой рубашки чуть не лопались на могучих предплечьях. Гигант утирал платком лоб, вспотевший на жаре, ясно намекая, что кондиционера в катафалке нет. — Хотите денег дать, дайте мне.

— С кем тут ставить? — тетя Катя кивнула на скорбящих. — С этими? Одного инсульта мало? Всех нас похоронить собрался?! Или сам занесешь?

Водитель вздохнул:

— Раньше заносил. Я, женщина, раньше рояль заносил, из зала на сцену.

— Врешь! Где это рояли по залам стоят?

— А в школах, в красных уголках. Помнишь, небось, что это за уголки? Красные, а? Купят из фондов, поставят к стеночке, накроют тряпьем, чтоб не пылился. А если концерт, меня звали. Возьмешься наобхват, упрешь краем, где клавиши, в пузо, и топ-топ, топ-топ… Главное что, женщина? Главное, не накренить, а то спину сорвешь.

— Гроб тоже в пузо?!

— Не, гроб нельзя. Гроб надо с уважением. Эй, хромой!

— Сам хромой! — откликнулся забулдыга.

— Возьмемся, а?

— Ну! Доносчику — первый кнут, а носильщику — первая рюмка!

— Михал Юрьич тоже… — тетя Катя оглянулась на покойника, всплакнула, и шпиц живо облизал ее слезы со щек. — Да, случалось…

— Рояль носил? — водитель встал над гробом, хмыкнул. — Ишь ты! А с виду и не скажешь, с виду бухгалтер, земля ему пухом. Эх, чего только человек не сделает, ежели припечет…

— Какое там носил, дурила! Играл. Ну так, для себя.

— Не играл он, — вмешалась вдова. — Это Лизочка играла. А Миша рядом сидел, слушал…

Словно аккомпанируя разговору, в доме напротив забренчало фортепиано: мазурка Алябьева. Вряд ли это играла упомянутая вдовой Лизочка, но факт остается фактом: мертвец сел. Прислушался, с медлительностью, до боли знакомой Ямщику, повернул голову на звук; раздул ноздри, как если бы звук был запахом. Почему они не вопят от страха, изумился Ямщик. Почему не разбегаются?! А, вот почему… Михал Юрьич, как назвала усопшего тетя Катя, сел не обычным, если так можно выразиться в отношении трупа, образом. Движение тела напоминало отделение дубликата от оригинала, когда Ямщик брал еду, лекарство, одежду, любой неживой предмет. Между Михал Юрьичем, смирнехонько лежащим во гробе, и Михал Юрьичем, во гробе сидящем, тянулись разлохмаченные хвосты липкого дыма: истончались, рвались, утрачивали связь.

— Ы-ы, — простонала Зинка. — Ы-ы-ы…

Что бы ни собрался делать усопший, Зинка этого не хотела, и Михал Юрьичу не советовала. Беспокойница качнулась вперед, но Михал Юрьич оказался шустрее. Помогая себе руками, он вылез из гроба, оставив себя же лежать в сосновой домовине, и поволок тряпичные, подламывающиеся в коленках ноги к мебельному фургону.

— Ы-ы!.. ы…

Шкаф-купе, понял Ямщик, глядя на грузчиков. Зеркальная дверь шкафа-купе. Один из грузчиков только что выволок из фургона узкое, метра три в высоту, прямоугольное зеркало, заключенное в черный, очень подходящий к ситуации профиль — и примеривался, как бы половчее ухватить рискованный груз. Вместо рамы с блестящей амальгамой Ямщик, разумеется, видел раму с буйным туманом — кипящее молочное озеро в кисельных берегах — но рассудок подсказывал ему, что в зеркале без помех отражаются гроб, табуреты, люди, машины, Арлекин (хвост трубой!), шпиц, разрывающийся от лая — все, кроме самого Ямщика, Зинки и Михал Юрьича. Нет, первый Михал Юрьич, лежачий — этот, наверное, все-таки отражается, зато второй Михал Юрьич, который плелся к вожделенному зеркалу, торопясь изо всех оставшихся у него сил — вряд ли. Сейчас он дойдет, сказал себе Ямщик. Сейчас он войдет, сгинет в тумане, выберется на другую, на нашу сторону… Как зачарованный, не зная, но уже догадываясь, что произойдет, Ямщик следил за покойником, краем уха слыша Зинкины причитания, и судьба в лице грозной тети Кати спутала карты.

— Сдурели? Ослепли?

Она сунула шпица вдове:

— У нас вам что? У нас вам похороны!

— Женщина! — водитель с укоризной погрозил тете Кате пальцем. — Мужчины на работе. Мужчины никому не мешают…

— Головой надо думать! Головой!

Вприпрыжку тетя Катя просеменила к фургону, опередив на финише колченогого Михал Юрьича. Сунулась в разверстое чрево, ухватила рулон серой упаковочной ткани, развернула — и накинула полотнище на зеркальную дверь, не спрашивая разрешения у оторопевшего грузчика.

— Вот! Теперь неси, балбес!

И повернулась к водителю с хромым забулдыгой:

— Вы тоже заносите! Хватит канитель разводить…

Когда катафалк уехал, увозя гроб с обоими Михал Юрьичами, лежачим и бродячим — последний без возражений вернулся обратно после тетькатиных манипуляций с зеркалом — Ямщик обернулся к Зинке: