Как Путин стал президентом США: новые русские сказки - Дмитрий Быков

Шмидты перепугались не на шутку. Поздним вечером, вооружившись очередным траншем, глава семьи вышел на лестницу, чтобы сделать официальное заявление.

— Мы вовсе не имели в виду… — начал он.

— И не надо нам ваших наблюдателей! И вообще не суйтесь, и что хотим, то и воротим! — ответили вразнобой из-за соседской двери.

— Мы никак не хотели…

— И засуньте себе ваши права человека!

— Мы никоим образом…

— И сами жрите ваше варенье с клавесином и дочками!

— Я принес денег, — быстро сказал Шмидт, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы можно было просунуть конверт. Послышались шуршание и шепот: глава семьи пересчитывал сумму. Через минуту дверь распахнулась, и хмурый Кузнецов предстал перед Шмидтом.

— Да ладно, — сказал он, улыбаясь, как природа после бури. — Все ж таки соседи, единое мировое пространство. Что торчишь, как труба на бане? Заходи, поговорим про многополярный мир без границ.

Подражание Гауфу

Серёжа рос шаловливым, сметливым и шустрым мальчиком. Лишь иногда его посещали приступы странной злобы, не вполне понятной ему самому. Тогда он кусал и потрошил свои игрушки, царапал стены, яростно лупил добронравных соседских деток, а иногда, случалось, в кровь расквашивал собственный нос. Гадкие, злые слова вылетали тогда из его румяных губок, а большие карие глазки наполнялись гневными слезами.

Однажды, играя в песочнице, Серёжа случайно наступил на свой собственный куличик, и приступ ярости обуял его с небывалой силой. Как раз мимо его многоквартирного блочного дома шла сгорбленная старушка с клюкой. Поскольку под рукой не было никого, на ком можно было бы выместить злобу за раздавленный куличик, Серёжа яростно метнул в старуху ведерком и закричал на весь двор:

— Старая какашка! Ка-ка!

Старушка остановилась и уставилась на Серёжу пронзительными чёрными глазками.

— Как ты назвал меня, остроумный мальтшик? Какашкою? Что ж, это хорошо, это отшень хорошо! — проговорила она с сильным немецким акцентом. При этом её кривой нос чуть было не влезал в беззубый рот, и Серёжа от души расхохотался. — Тебе, верно, не отшень-то нравится мой кривой нос и шамкающий рот? Что ж, тебе не откажешь в айне кляйне наблюдательность. Значит, ты любишь делать кака, если это слово так уж само и просится тебе на язычок? Теперь тебе будет хорошо, отшень хорошо, злой, гадкий мальтшишка!

Старуха трижды стукнула в асфальт двора своей причудливой клюкой, дунула, плюнула и исчезла, оставив в воздухе клуб зловонного дыма. Только тут Серёжа понял, что старушка та была не простая, а немецкая, и что по роду занятий своих она была ведьма, вроде тех, что испортили всю жизнь карлику Носу и маленькому Муку. Он хотел было попросить у неё прощения, но поскольку от природы был горд, то только пожал плечами и ещё выше вздернул свой правильный нос. Да и старушки никакой уже не было, только дым рассеивался в воздухе да пахло чем-то неаппетитным.

С тех пор почти ничего не изменилось в жизни маленького Серёжи: он по-прежнему ходил в школу, где изучал испанский язык, слушался родителей, читал умные книжки, — но ведьма наградила мальчика даром, который грозил стать главным проклятием его столь многообещающей карьеры. Дело в том, что всякий раз, как Серёже предстояло публично выступить, он не успевал открыть рта, как уже чувствовал сильнейший позыв определенного толка. Мужественно подавив несвоевременное желание, он начинал говорить — и в ту же секунду начинался бурный и неконтролируемый процесс, с которым ни один врач не мог ничего поделать. Не переставая говорить, Серёжа, как бы это сказать, какал, и чем больше говорил, тем больше какал. Уж он чего только не делал — глотал успокоительное, объясняя таковой странный эффект избыточным волнением; за неделю до выступления переставал есть; вставлял пробку… Но где действует волшебная сила — там напрасны усилия человеческие: даже и на самый голодный желудок Серёжа работал неостановимо во все время своего публичного выступления, и многие свидетели дивились — как может столько помещаться в одном мальчике. Однако ж, как мы уже заметили, волшебная сила превозмогает любую физику. В известные минуты Серёжа был неисчерпаем.

Надобно заметить, что Серёжа, от природы одарённый приятным баритоном и эффектною внешностию, планировал сделать карьеру, тесно сопряжённую с необходимостью появляться на публике. Один раз старухино проклятие чуть не стоило ему пребывания в комсомоле, когда он поднялся на трибуну, чтобы от имени школьной комсомольской организации приветствовать комиссию из райкома… и все дальнейшее походило бы на диверсию, если бы педагогический коллектив не уверил гостей, что это исключительно от счастья при виде руководящих товарищей. На уроках Серёжу старались не спрашивать — он отвечал учителям в индивидуальном порядке. Памперсы ещё не были изобретены. Одно время спасала пробка, но когда ею чуть не убило секретаря комитета ВЛКСМ серёжиного института, куда он легко поступил после школы, — эти рискованные эксперименты пришлось прекратить. Под конец Серёжа с горя попросился работать за границу, где изъян можно было бы объяснить русской национальной болезнью или странным обычаем, — но и там Серёжу терпели только первый год, а потом отсылали на Родину. В быту это был милейший человек, но стоило ему подняться на трибуну собрания или ощутить с детства знакомый приступ ярости, как вся добропорядочность шла прахом. Несколько раз Серёже случилось испытать внезапную злобу на дипломатическом приеме, где невкусно кормили, в магазине, где не было требуемого сорта колбасы, в семье, где дети были недостаточно почтительны, — и сначала из него с трубным звуком вырывалась струя пара, а уж затем… берегись, кто не отпрыгнет! Далеко не всегда успевал Серёжа отбежать в безопасное место или тем более в клозет.

Все это, конечно, тормозило серёжину карьеру. К тридцати пяти годам его коллеги достигли высоких постов, а он оставался скромным испанистом, но однажды рассказал о своей беде давнему другу Борису — хитрому, с юркими глазками.

— И ты говоришь, что это проклятье? — воскликнул Борис. — Да это благословение! Ты ещё думаешь, куда бы тебе устроиться? Стань моим ведущим обозревателем, и у тебя не останется проблем!

— Что ж, дело, — согласился Сережа. — Попытка не пытка.

Перед каждым эфиром Борис клал перед Серёжей список фамилий, а вся его дальнейшая задача сводилась к тому, чтобы вызвать у нового обозревателя бешеную злобу. Серёжу в принципе могло взбесить всё, но больше всего он с того самого проклятого дня, как раздавил свой куличик, ненавидел старость. Борис повязывал старушечий платочек, брал клюку, а нос у него и так был кривой и длинный. Вместо телесуфлера стоял он за камерой, пока Серёжа готовился к передаче. В результате к началу эфира обозреватель достигал нужного градуса ярости и начинал зачитывать по списку:

— Чубайс! — и раздавался оглушительный треск.

— Кох! — и студия заволакивалась дымом.

— Потанин!!! — и реактивная сила процесса приподнимала Сережу над стулом. Обессиленный, опустошенный, он покидал студию после эфира, а десять ассистентов режиссёра оставались убирать. Но игра стоила свеч: и Чубайс, и Кох, и Потанин, имевшие неосторожность обидеть серёжиного благодетеля, немедленно становились посмешищами народа и теряли уважение власти. Всё-таки хорош ты или плох, но если тебя обгадили — сохранять респектабельность трудно.