Конец пути - Ярослав Гжендович

— Я зовусь Ньорвин. Вы спасли мне жизнь. Н’Деле говорит, что идет с вами, потому и я, наверное, тоже. Кто-то должен за ним присматривать, он же как ребенок. Благодаря этому человеку я заработал кучу денег и потому люблю его как брата. А если ты здесь, стирсман, и еще не умер, хочу спросить тебя, что сделаем с тем Кунгсбьярном, который едет вон там, с мешком на голове. Так уж сложилось, что у меня к нему собственное дело и я хотел бы его убить. Прошу только, чтобы ему дали меч, поскольку я не такой трус, как он, который охотней всего режет связанных.

Я сижу, не расшнуровывая меховой спальник, и чувствую, насколько я слаб. Поднять тело настолько, чтобы опереться о борт саней, требует такого усилия, что я едва не падаю назад. У меня в голове мелькает попросить Вьюна что-нибудь выпить, но я знаю, что он даст ледяное грифоново молоко, и желудок сразу подкатывает к глотке. Я бы что-то выпил, но лучше — горячий чай. Или какао. Или даже так — шоколад, фирмы «Кгаš». Горячий, густой и ароматный.

Вместо этого я лишь сглатываю.

— Прости, Ньорвин, но с этим придется подождать. Убийство Плачущего Льдом вызовет проблемы, а нам еще придется наведываться в здешние места. Если попытается сбежать или буянить — можешь его убить, но не раньше. Идут тяжелые времена. Война богов превратится в войну Песенников и подойдет под наши дома. Я понимаю, что ты хотел бы отомстить, но сделай это на вече, под надзором правознатца. Потом.

— Я тебя услышал, — отвечает он. — И мне обидно. Он не только не отдал мне того, что проиграл, но и запер меня в подвале и пригрозил, что убьет, если Н’Деле не станет для него сражаться задаром. Это худшая подлость, какая только могла бы прийти в голову. И скажу тебе еще, чужеземец, что многие в Вороновом Доме обрадуются, если их стирсман не вернется домой. Как знать, не завел бы там больше друзей, когда бы позволил мне его убить, чем когда отпустил бы этого пса на свободу.

— Мы похитили его лишь затем, чтобы вытащить тебя из подвала, — напомнил я ему. — И еще затем, чтобы нас выпустили из замка. Нам нет нужды его убивать, а теперь такое время, что стоит думать о том, что должно делать, а не о том, что делать хочется.

Он качает головой, щелкает поводьями, подгоняя лошадей. Я смотрю на движущийся мимо меня берег реки, поросший камышом, и на всадников, что окружают сани. Укутываюсь в спальник, натягиваю на голову капюшон, а потом набиваю трубку. Голова болит уже куда меньше, разве что я просто слаб. И еще в глубине моей души жив жуткий, черный страх перед тем, что я застану на корабле. Речь о выражении лиц Осота или Варфнира — или кто выйдет меня приветствовать. О его глазах и многозначительном молчании, еще до того, как я успею задать свои вопросы.

Я смотрю на горы, что постепенно превращаются в предгорья, и порой мне кажется, что чувствую соленый ветер от замерзшего залива, но тут — только мороз. Я сижу так довольно долго, и веки мои начинают закрываться. Я на льготном тарифе, сползаю между камышовыми связками и мехами и расслабляюсь.

Я и правда не должен все делать сам. Строй всадников — правильный, оружие у них наготове, даже если нас кто-то зацепит — будут знать, что делать, а я сейчас никому не пригожусь. Расслабляюсь.

Во сне мне нет нужды думать, жива ли Сильфана. Нет нужды держать перед внутренним взором то, что ожидает меня на борту корабля.

Заворачиваюсь в меха, строю вокруг себя кокон, словно куколка, и расслабляю мышцы. Мне хочется плакать или молиться, однако кажется, что мой Бог остался по другую сторону галактики. Я так далеко от дома, что мне непросто поверить, что у меня вообще был другой дом. Что существует нечто вне этой белой речной дороги, зимы, приглушенного стука копыт и свиста полозьев. Весь остальной мир вне этого, состоящего из крови и кованого железа, кажется лишь сомнительной гипотезой.

Я снова проваливаюсь в сухую темноту. Такие летаргии ненормальны, вызывает их Цифраль. Я тону в беспамятстве, а в моей голове маленькая феечка бьет крылышками, летает вдоль пучков оборванных кабелей, меняет предохранители, пробрасывает перебитые концы, клепает гнутые поверхности и лудит прорывы. Я как корабль после битвы и тяжелого шторма, который экипаж отчаянно ремонтирует в глубоких водах.

Я плыву в тишине среди черного, плюшевого моря, и только время от времени неосторожно тронутое сплетение аксонов взрывается вдруг фейерверком воспоминаний из детства, со звуками, запахами, эмоциями — и это не всегда приятные воспоминания. А потом воспоминания эти исчезают, как измененный канал, и я снова проваливаюсь в глухое спокойствие.

А все это время Цифраль снова соединяет разорванные кабели, продолжает трудолюбиво вести дефрагментацию моей мозговой коры, ячейку за ячейкой, заметая под ковер поврежденные сектора памяти.

Снова вспыхивает фейерверк, и я вдруг стою на дне долины Прожорливой Горы, вижу неестественно правильную, геометрическую призму пирамиды, исчезающую в тумане, вдыхаю морозный воздух с гнилостным запахом серных испарений и каких-то подозрительных углеводородов, чувствую под ногами неровную, толстую осыпь и крадусь, держа ладонь на оплетке меча. Слышу свист карабинчиков на веревках, мои люди съезжают один за другим со скальной стены и движутся кошачьим, бесшумным шагом от одной скалы к другой, держа строй.

Вокруг нас клубится туман, наполненный шепотами, вздохами и движением, что видно только уголком глаза. Взгляд упорядочивает случайные фракталы, вылепленные из испарений, и рисует в них зловещие лица, протянутые когти и таящиеся фигуры — кусочки хаоса в образе чудовищ.

Мы игнорируем это и идем вперед. Готовые, сконцентрированные, опасные. Весь отряд — как сжатая пружина. Мы научились.

Сперва я — тщательно, глубоко и под полным контролем в тайном тренировочном лагере в Дарк-муре и на полигоне на Коста Верда. Потом — Другие, которым я передал то, чему научился. Потому мы игнорируем шепоты, лица, блестящие в ночи глаза, клыки и шипы.

Знаем, что во тьме и в долине мрачных теней надлежит бояться нас. Это мы здесь худшие сукины дети.

Все происходит в один миг, едва мы пересекаем невидимую границу. Один лишний шаг в направлении маячащей в тумане пирамиды. Испарения густеют, шипов становится больше, а потом в тумане появляются студенистые, подвижные пальцы, проникающие внутрь мозга. Я чувствую их прикосновение прямо в нижней лобной доле, в центре Брока, чувствую, как они проскальзывают между складками серого вещества, как влезают в центры автобиографической памяти. И все исчезает.

Нет уже долины.

Есть явь. Пробуждение. Его нельзя спутать ни с чем, опыт нахождения в реальности.

Реальность — это круглый зал, выложенный имитацией дерева, словно коробочка, зрительный зал с кругами парт и сидений, а внизу сцена, на которой стоит стол-полукольцо, рябящий плоскостями голограмм. Люди за подковой стола, завернутые в темные, пятнистые покрывала, сидят с никакими, бледными лицами, напоминающими маски.

Зрительный зал пуст, а я смотрю на сцену сквозь толстые стенки прозрачной клетки, похожей на аквариум, вокруг которой левитируют дископодобные и круглые дроны, ощетинившиеся объективами камер и обклеенные цветными логотипами инфостраниц тельнета. Целый рой паразитарных насекомых, которые жадно высасывают мою душу.