Это мужской мир, подруга! - Татьяна Веденская

– Адвокат – это всегда высокопрофессиональный юрист, но далеко не каждый юрист – адвокат.

– А... то есть юрист может быть адвокатом, а может и не быть? – запуталась я.

– Если вкратце, адвокат – это юрист, сдавший специальный, очень сложный квалификационный экзамен. А потом еще и поддерживающий свой уровень в течение всей жизни, если это хороший адвокат.

– И это – все отличие? – снова смутилась я. – Дело в экзамене?

– Хорошо, не только. – Он выпрямился и приблизился ко мне. Тема явно задевала его за живое. Или я его задевала? – Дело еще в том, что только адвокат имеет право официально защищать человека, по отношению к которому применяется уголовное преследование.

– Что? – окончательно запуталась я. Черт, неужели нельзя как-то попроще излагать. На нормальном человеческом языке.

– Если совсем просто, то защитником – не представителем, не доверенным лицом, а именно защитником может быть только адвокат.

– А если человеку не нужен защитник? Он же может сам за себя...

– Да! – практически воскликнул он. – Но если сравнивать адвоката и юриста, то первого пустят в тюрьму, а второго – нет. Первый имеет специальное положение в судебном процессе, а второй – нет. Первый имеет право собирать доказательства и требовать их официально, как и прокурор, а второй – нет. Теперь ясно?

– Да, – тут же отрапортовала я, хотя сказать, что я все действительно поняла, было бы неправильно. Но я усвоила главное. Адвокат – это гораздо круче юриста. А мой Журавлев – адвокат. Вот и славненько. Сидит на заднем сиденье, еще более взъерошенный, чем обычно, и фыркает от возмущения моей непонятливостью. Впрочем, не очень-то он и фыркает, он – человек очень, очень уравновешенный.

– Вы не устали рулить? – спросил он, явно пытаясь сгладить осадочек от нашей познавательной беседы.

– Нет. Я – в порядке. Вы отдыхайте, я могу хоть до самой Самары дорулить.

– Зачем же... – смутился он. – Больше пяти часов – это вредно и опасно.

– Ничего, я крепкая. Только вот не пойму, почему это встречные машины мигают? – Я действительно периодически отмечала, как фуры и легковушки, не сговариваясь, начинали помигивать мне дальним светом.

– Как, вы и этого не знаете? – снова ухмыльнулся он.

Видимо, такой уж у меня выдался день – служить посмешищем.

– Нет. А что? Это что-то важное?

– Они вам подсказывают, что впереди пост с полицейскими, надо сбросить скорость, чтобы не поймали.

– А! – дошло до меня. – Слушайте, это ж какая солидарность!

– Это уж точно, – согласился он. – Взаимовыручка и взаимопомощь – девиз автомобилиста. А знаете, у меня однажды был случай. Я ехал по Горьковскому, кажется, или нет, скорее по Щелковскому шоссе.

– Да?

– И мне вот так же подмигнул фарами... кто бы вы думали?

– Кто? – заинтересовалась я. – Автобус?

– Берите выше.

– Насколько выше? Самолет?

Он рассмеялся во весь голос:

– Ну, не настолько выше. И скорее вбок. Мне подмигнула фарами электричка. Я удивился страшно, а потом смотрю – да, метров через пятьсот, в кустах, сидят, родимые, ловят. Вот где солидарность!

– Это точно, – расхохоталась я. Электричка! Красота. Улыбка еще не сошла с моих губ, я покосилась глазами в зеркало заднего вида и подумала – ведь я впервые вижу Журавлева не в костюме, а в человеческой одежде: в светлых вельветовых брюках (к слову сказать, даже не заляпанных ничем) и в полосатой рубашке поло. На длинном тонком запястье руки – дорогие часы с коричневым кожаным ремешком. Классика. Кажется, настроение у Синей Бороды было – ничего, подходящее, близкое к человеческому тоже, поэтому я решилась и задала тот вопрос, который мучил меня вот уже третий день.

– А можно спросить, почему вы все-таки решили оставить меня на работе? – выпалила я и постаралась унять волнение. Не спросить я все равно не могла, мне надо было знать. Правда, никто не обещал, что он ответит честно.

– Почему? Ну, может, потому, что меня устраивает ваша работа? – неубедительно ответил он.

– Да, но я же не профессионал. Вы сами сказали: куда глаза смотрели, наверное, я был не в себе...

– Это да, – не стал спорить он.

– И вся эта моя история с дипломом, с трудовой. Почему? Поймите меня правильно, я очень вам благодарна, эта работа мне очень нужна. Я просто интересуюсь.

– Любопытствуете? – иронично уточнил он.

Я кивнула. Он помолчал, а потом сказал:

– Так именно по этой причине я вас и оставил.

– По какой?

– Что вам эта работа нужна. – Он развел руками и выразительно посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

Я нахмурилась. Объяснение не работало.

– Она много кому нужна.

– Да, вы правы. Много кому. Любой студент будет счастлив ее заполучить. Да и выпускник тоже. Знаете, сколько их у меня уже было?

– Вот именно! – закивала я. – Вот именно.

– Что именно? – вздохнул он. – Все они приходят, работают год, от силы два, потом сдают экзамен и уходят искать собственную практику. Порой забирая с собой парочку моих клиентов. И на каждом углу кричат, что были правой рукой самого Журавлева. А вы...

– А я завести собственную практику не могу, – осенило наконец и меня.

– По крайней мере, не в ближайшие шесть-восемь лет.

– Да что уж там, не в этой жизни, – согласилась я.

– Работаете вы хорошо и условиями, кажется, довольны. Что, кстати, тоже редкость. Все, кто метит в адвокаты, имеют аппетиты куда более «здоровые». Так что все объяснимо и банально, – закончил он, окончательно развеяв мои глупые, как оказалось, сомнения. С чего я вообще взяла, что он может интересоваться мной как-то противоправно? Его интерес – исключительно в рамках Трудового кодекса. Да он вообще ничем другим, кроме работы, не интересуется. Именно поэтому он такой известный адвокат. Мне бы выдохнуть с облегчением, но я... почему-то почувствовала необъяснимую грусть. Даже не саму грусть, а только эхо от нее, только легкое дуновение ветерка. Неуловимое минутное сожаление... о чем? Я сама не знала. Что все объяснилось так... элементарно? Устал человек от смены персонала, хочет, чтобы с ним работал кто-то, кто не метит, по большому счету, на его собственное место. Что в этом такого?

Ничего. Абсолютно. Только вот... у меня же было какое-то странное чувство, что этим все не ограничивается. Хотя что я знаю о чувствах? При отсутствии личной жизни? Самое сильное чувство, которое я испытала за свою жизнь, – это чувство плена, не покидавшее меня долгие годы. Ощущение плена. И вот, когда я свободна, мне становится грустно. И я сама не могу сказать почему. Я посмотрела украдкой на тонкий сосредоточенный профиль моего босса, моей Синей Бороды и задумалась. Ведь он, по сути, совершенно лишен всего того, что принято считать жизнью, в чем принято видеть смысл. Бежит, читает бумаги, забывает поесть или даже сменить рубашку. Зачем? Чтобы заработать еще денег? Да, это я понимаю. Деньги – это то, что я очень понимаю. Но разве у него их нет? А если они у него есть, почему же, глядя на него, очень трудно сказать, что он свободен? Нет, он просто в другом плену, в плену своего дела. И этот плен разрушить еще сложнее, чем мой. Мне для полного счастья или, вернее, для полной свободы достаточно пары кед и работы, которая обеспечит меня творожками и комнатой с подоконником. Ему – моему шефу – нужно значительно больше. И он даже не может оторваться, чтобы увидеть рядом с собой живого человека. Вот, опять читает какую-то статью. Что в ней такого? Интересно, а есть ли у него друзья?