Пепел и снег - Сергей Зайцев

Немного погодя Александр Модестович вышел из укрытия, осмотрелся, сдёрнул с крыши верёвку и закинул её подальше в кусты. Потом заглянул внутрь корчмы, проверил, нет ли кого в хозяйственных пристройках. Сидя на пороге и прислушиваясь, он прождал Аверьяна Минина минут пятнадцать, но тот, как видно, и не собирался возвращаться. Разыскивать же его теперь казалось делом безнадёжным. Александр Модестович спокойно поразмыслил за это время о себе и решил, что перво-наперво ему следует заехать в усадьбу: он не мог отправиться на поиски Ольги, не предупредив своих о близости неприятеля и не поторопив их с отъездом. А уж после... Александр Модестович крепко сжал пистолет, и знал, что рука его не дрогнет, если придётся стрелять в Пшебыльского.

По пути в усадьбу Александр Модестович обдумывал одно диковинное обстоятельство, какое вдруг ему открылось. Легенда о Перевозчике, не упускающем случая насолить людям, мстя за гибель дочери, и якобы повесившем прежних хозяев корчмы Исаака и Иду, имела неожиданное продолжение. Ключом к этому открытию явилось знание того, что в переводе с французского Бателье означает Перевозчик... И действительно, не кто иной, как этот Бателье, только что проявлял повышенный интерес к особе корчмаря и не кто иной, как Бателье, обнаруживал усердие, готовя петлю. Александр Модестович не был ни легковерным человеком, ни суеверным, однако такое странное совпадение долго не шло у него из головы, и он не видел причин, мешающих ему осенить себя крестным знамением, — он был добрым христианином, только и всего.

В усадьбе все уже давно приготовились к отъезду и, мучимые ожиданием, теребили занавески, — можно сказать, делали над собой tour de force[29], чтобы справиться с треволнением по поводу долгого отсутствия Александра Модестовича. Всю челядь распустили по домам, кроме Ксении и Черевичника, которые должны были сопровождать Мантусов в Петербург.

Когда Александр Модестович в расстроенных чувствах появился на заднем дворе, Модест Антонович и женщины уже сидели в экипаже, а Черевичник на козлах. Не сходя с коня, Александр Модестович рассказал о событиях, коим только что был свидетель и в коих сам сыграл не последнюю роль (утаив, однако, некоторые, могущие взволновать Машеньку и Елизавету Алексеевну, подробности, а также опустив те частности, какие непременно представили бы бегство Аверьяна Минина не слишком достойным, а выстрел из густых кустов не совсем геройским). Напрасно Модест Антонович уговаривал Александра Модестовича поехать сейчас с ними, впустую пытался убедить, что Пшебыльского и Ольгу уже не догнать (этим он только подлил масла в огонь), тщетно взывал к чувству сыновнего долга, обязывающего его не оставлять родителей и сестру в столь лихие времена, в предвидении злоключений. Ни просьбами, ни решительным выговором Модест Антонович не смог повлиять на сына. Александр Модестович обещал только, что присоединится к ним ещё до Витебска, и обязательно с Ольгой. Он ускакал, уверенный в том, что уже через несколько часов всё образуется. Елизавета Алексеевна не встревала в их разговор. Она потому, должно быть, и молчала, что лучше знала своего сына, нежели Модест Антонович. И поелику Александр Модестович оказался так несгибаем в своём решении, ей, любящей матери, не оставалось ничего иного, кроме как принять его сторону и содействовать ему. Елизавета Алексеевна велела Черевичнику выпрячь лучшую из лошадей и послала его вслед за Александром Модестовичем с той целью, чтобы тот не отходил от Александра Модестовича ни на шаг и оберегал его от всяческих напастей и удерживал от необдуманных поступков, — чтобы был тенью Александра Модестовича. Она бы и сама последовала за сыном, кабы знала, что это ему поможет; она бы не задумывалась, есть в её поступке хоть капля здравого смысла или нет, — с тех пор, как Александр Модестович повзрослел и начал проявлять независимость в суждениях и во взглядах на жизнь, её здравый смысл сосредоточился в границах его интересов. Велико материнское сердце.

Александр Модестович и Черевичник проскакали по тракту вёрст с десять, пока не утеряли след коляски; затоптать его вряд ли кто мог, дорога была безлюдна — одна армия уже ушла, другая ещё не пришла, передовые разъезды типа отряда Бателье были слишком малочисленны. Вероятнее всего, Пшебыльский, в предвидении преследования, съехал где-нибудь на просёлок. Подумав так, повернули назад; проехали с версту одним просёлком, с версту другим — всё безуспешно. Искали след на обочинах, на лугах, искали в полях ржи, въезжали в редколесье — как в воду канула коляска. И к воде подъезжали... Уж на что Черевичник был мастер читать следы, а и тот разводил руками.

Александр Модестович в который уже раз клял себя и свою доверчивость. Человек юный летами, бесхитростный и впечатлительный, он не умел делать хорошую мину при плохой игре. И потому всё то, что творилось у него в сердце, отражалось у него на лице. Едва Александр Модестович понял, что Ольгу ему не догнать и не взыскать с Пшебыльского по счёту, как жизнь показалась ему несносной; ангел-хранитель, денно и нощно сопутствовавший ему и прикрывавший его от бед чистыми крыльями, должно статься, подал в отставку, и сразу же небо над Александром Модестовичем затянулось бесчисленными облаками злополучия, и дорога его, до сих пор прямая, как солнечный луч, заплутала. Мысль об Ольге, обретённой так неожиданно и счастливо и потерянной так глупо, налилась у него в голове свинцом, и голова поникла. Александр Модестович как бы принял тяжкий крест, ниспосланный ему: опустились плечи, согнулась спина; взгляд блуждал — им теперь правила растерянность. И час, и другой Александр Модестович молча следовал за Черевичником, пока тот окончательно не сдался: «Нет, барин, не нахожу следов. Кажись, надул нас панок».

Они направились обратно в усадьбу, чтобы провести там ночь, а заодно собраться с мыслями у родного очага и решить, как быть дальше. Но и здесь недобрая судьбина сыграла с ними злую шутку. Ехали домой напрямки: по плотине, затем через усадебный парк. В парке и услышали — потянуло дымком, да не тем приятным обонянию и сердцу дымком от сгораемых сучьев и листвы, а дымком едким, гарью, потянуло пожаром, бедой.

Выехали к зданию со стороны парадного и, оглядев фасад, некоторое время не могли понять, видят ли они огонь в комнатах или это малиновый закат тронул стёкла. Вскорости, однако, заметили, как сквозь тесовую крышу стала проступать дымная пелена — в одном месте, в другом... По ту сторону здания в это время слышались какие-то крики, но Александр Модестович и Черевичник не сразу обратили на крики внимание. Они поняли, наконец, что дом горит — горит изнутри, дом борется; они ощутили, как от ревущего и мечущегося в его чреве пламени мелко-мелко дрожат стены, равно как и самоё земля у них под ногами. И всё их внимание было занято этим. Вдруг ахнуло — не выдержали стёкла, посыпались тысячей осколков; воздух рванулся внутрь и, перемешавшись с пламенем, родил бурю. Тогда всклубилось и взъярилось, чёрной копотью обдало стены, жаром и искрами лизнуло траву, а уж затем убралось куда-то внутрь, на чердак, загудело под застрехами. В комнате Пшебыльского поселились бесы. Они свистели и сипели, они рычали и смеялись, они пели, они плясали — был их праздник. Могучий столб огня пробил крышу как раз над этой комнатой, горящий тёс посыпался на клумбы и дорожки. Александр Модестович и Черевичник, закрываясь руками, побежали вокруг дома на задний двор, где слышались голоса людей. Порыв ветра, невесть откуда взявшийся, обдал их жарким дымом с искрами. Дым едва не выел глаза. Только и вырвались из его объятий что на заднем дворе, в затишке.