Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

Как кажется, и Гальперина-Осмеркина видела эту ситуацию (она отнесла ее «к началу тридцатых годов») как историческую203.

Лидия Гинзбург, которая часто навещала Ахматову в Фонтанном доме, в записной книжке (среди записей 1930‐х годов) проанализировала ситуацию в аналитическом ключе, поставив ее в широкий культурный контекст. Для Гинзбург это была история о бывших декадентах:

Гинзбург предложила парадоксальную формулу родства, описывающую отношения между двумя женщинами: Ахматова могла обедать с «женой своего мужа». (Гинзбург полагала, что эта ситуация была бы невозможна для «обыкновенного человека»; в следующей главе, посвященной запискам обыкновенной женщины, мы увидим, была ли она права.)

Хотя некоторые из современников и упоминают о культурных корнях этой ситуации (для Гинзбург – «свойство декадентов»), большинство усматривает в ней прежде всего продукт советских условий 1930‐х годов. Надежда Мандельштам, пользуясь поэтическими формулами из стихов самой Ахматовой, предложила в мемуарах именно такую интерпретацию, уделяя при этом особое внимание жилищному вопросу в условиях террора:

В юности Надежда Мандельштам (как намекают некоторые мемуаристы) не была чужда идее неконвенциональных любовных отношений, однако когда она писала свои мемуары в 1960‐е годы, именно жилищный вопрос казался ей основополагающим принципом, формирующим жизнь советского человека.

Как Ахматова ушла от Пунина

Вспомним, что Чуковская впервые посетила квартиру в Фонтанном доме именно в те дни, когда Ахматова «ушла» от Пунина. Ахматова описала это событие как перемещение в пространстве квартиры:

Ахматова засмеялась, а с ней и Чуковская.

Поясним пространственную ситуацию. Ахматова переехала, со всеми своими пожитками, из кабинета Пунина (где она занимала диван и письменный стол) в бывшую детскую Ирины Пуниной. Кабинет же вскоре был занят Ириной, которой тогда было восемнадцать лет, ее молодым мужем Генрихом Каминским и их новорожденной дочерью Анной (в семье ее звали Малайкой). Остается предположить, что Пунин и Анна Евгеньевна жили вместе в единственной оставшейся комнате, пользуясь ширмами206.

Что касается легальной ситуации, то она остается неясной. Хотя некоторые мемуаристы называют Ахматову женой Пунина (а другие говорят о разводе Ахматовой с Пуниным), неясно, был ли Пунин разведен с Анной Евгеньевной Аренс и женат на Ахматовой. По всей видимости, таким формальностям придавали мало значения. Однако в соответствии со строгим советским паспортным режимом с августа 1927 года Ахматова была прописана в квартире.

Казалось бы, после того как она «ушла» от Пунина, Ахматова должна была тяготиться еще более усложнившимися жилищными условиями. Когда однажды Чуковская (по ее словам) «принялась излагать ей свою любимую теорию необходимости развода», Анна Андреевна согласилась: «А вот этакие наслоения жен, – она снова легонько постучала в стену Николая Николаевича, – это уже совсем чепуха» (1: 186). (Добавим, что на практике Ахматовой трудно было расторгнуть глубокую эмоциональную связь: она культивировала чувство близости и с Гумилевым, и с Шилейко в течение многих лет после того, как они расстались.)

Вслед за Ахматовой Чуковская описывает продолжавшееся сожительство с Пуниным как неудобство, подобное тому, которое испытывали многие обитатели коммунальных квартир, то есть бóльшая часть советского населения: «Пунины взяли мой чайник, – сказала мне Анна Андреевна, – ушли и заперли свои комнаты. Так я чаю и не пила. Ну Бог с ним» (1: 32). «Шумят у нас. У Пуниных пиршества, патефон до поздней ночи…» (1: 26). Тот факт, что участники этих банальных коммунальных конфликтов были членами русской культурной элиты, придает этим записям особую остроту.

Ахматова поделилась с Чуковской еще более тревожными деталями своей жизненной ситуации: