Пасодобль - танец парный - Ирина Кисельгоф

Все утрамбовалось, устаканилось, влилось в колею. За исключением одного. Нам не хватало денег. Катастрофически. Если рожаешь ребенка, у него должно быть все лучшее. От мелочей до вклада в будущее — образование. Лучший детский сад, лучшая школа, престижный институт. Так легче выжить детенышу в мейнстриме. Иначе вынесет на острые подводные скалы. Кому из родителей этого хочется? Я не понимаю демографических программ. Качество важнее количества. Дело не в плотности населения на один квадратный километр, а в том, как распорядиться квадратным километром. Для этого нужны мозги. Мозги нужно добывать, как тушу мамонта. Легче, когда один ребенок, чем больше одного.

В нашем доме жила семья. Мама нарожала детей больше, чем у других, и получила государственный геральдический знак. Дети выросли и стали рожать. Больше, чем у других. Это была семейная модель поведения. Они большей частью жили несчастливо, чем счастливо. А может, счастливо, но не очевидно, на сторонний взгляд.

Я шла по улице злая до черта. У их подъезда копошились дети. Несть числа.

— Кто-то не может родить, — раздражилась я. — А кто-то плодится и размножается, как бог повелел. Несть числа!

Я сказала это вслух, ко мне резко обернулась девочка. Лет пяти. У них у всех были красивые дети. Она поняла, что я сказала. Она была уже большой, чтобы понять чужую злость. И она съежилась от моей злости. Мне стало стыдно. Противно до ужаса. За себя. Я обидела ребенка ни за что ни про что. Как ему объяснить, что дело не в их семье, а в моих собственных проблемах? А я сделала так, что на душе у маленькой девочки стало так же мерзко, как у меня. Я успокоила себя тем, что дети быстро все забывают. Знала по собственной дочери. Если Мариша плохо себя вела и капризничала, я говорила, что уйду далеко-далеко, откуда не возвращаются. Никогда.

— Что ты будешь без меня делать? — спрашивала я.

Она ревела в три ручья и обнимала мои ноги. Рыдала до икоты. Мне сразу становилось ее жаль. Я целовала ее кудрявую макушку и усаживала на колени.

— Не уйду, — обещала я и целовала ее маленькие ручки, отдирая их от моей груди.

— Нет? — спрашивала она, поднимая на меня глаза, полные слез.

— Ни за что! — улыбалась я и вытирала ее слезы губами.

— Нет? — спрашивала она сквозь слезы.

— Нет! — смеялась я.

Она смеялась со мной сквозь свои недетские слезы. Что будет с ней, если меня не станет? Мне даже страшно думать об этом. Страшно до обморока.

Мой муж уже был дома, разглядывал свою мошну, туго набитую железяками. Как под гипнозом. С лупой и замшей. Со специальными книгами и справочниками. С тряпичными патронташами и запахом затхлой, ушедшей в прошлое истории. Рядом с ним жила история его собственной жизни, ему не было до этого дела. Он на нее забил, хотя дочь любил по-своему. Играл, возился, водил гулять. Я тогда отдыхала или ходила вместе с ними.

Я выдрала из его рук лупу.

— Мне посоветовали хороший детский сад для Маришки. Обещали помочь с устройством. Ребенку важно быть среди таких, как он. Ему потом легче адаптироваться к школе.

— Давай, — согласился он.

— Что давай? — взбесилась я. — Спустись на землю! Для сада нужны деньги. Куча денег!

— Сколько?

— Твоя полугодовая зарплата, — с удовольствием сказала я. — Примерно.

— Где мы возьмем такие деньги? — потерянно спросил он.

— Где?! Продай свои железяки! Вот где!

— Но я не могу. Ты же знаешь. — Он поднял на меня глаза. Виноватый взгляд.

Если мужчина смотрит на вас виноватыми глазами, значит, он виновен. Если ничего не предпринимает и не раскаивается, значит, казнить без права помилования.

— Что знаю? — распаляясь, закричала я. — Металлические железяки жаль, живого ребенка нет? Мужчина должен драться, грызться, бороться ради семьи! Рисковать, добиваться, не жлобствовать! Вот для чего он придуман! А не для нелепых причуд!

Господи! Как надоело! Неужели не ясно? Рай в шалаше придуман безмозглыми, потусторонними людьми. Рая в шалаше не бывает, он возможен только для тех, кто его еще строит.

Я за спиной услышала рев. Басом. И обернулась. В дверях комнаты стояла Маришка. Она была напугана до смерти. Она смотрела на нас широко распахнутыми глазами, из которых текли слезы. Ручьем.

— Маришка! — Я присела на корточки и протянула руки. — Не пугайся. Мы просто поспорили. Иди к маме, детка. Я тебя обниму, зацелую все твои слезки.

Я тянула к ней руки. Она жалась к дверному косяку и рыдала. До икоты. Я пошла ей навстречу, она бросилась мимо меня к отцу и прижалась к его колену. Я стала пугалом для дочери? Или что? Я растерянно повернулась к ним. Он поднял ее на колени. Она всхлипывала, зарывшись лицом в его рубашку, и цеплялась маленькими ручками за него изо всех сил. Как за меня. Так было всегда. Я почувствовала дикий, болезненный до помутнения укол черной ревности. Мой муж отнимал у меня дочь. Легко, без напряжения. Ничего не делая, не ведая, не заботясь о ней. Я была с ней все время, учила, играла, читала книжки. Целовала малышачьи пятки и пальчики, круглую попу. Любила глаза-бесенята и курносый нос. Иногда ругала. Как без этого? Все наказывают детей за проказы. Но я ни разу пальцем не тронула, не оттолкнула моего любимого детеныша. А получалось по-другому. Мой муж днями работал, а вечерами оставался пушистым и белым. С ним — развлечения без поучений, со мной — Макаренко и Спок. Маленький ребенок выбирал то, что проще. Так легче, даже маленьким людям. Им тем более.

Моя голова разрывалась от боли, а сердце — от ревности к собственному мужу. Я делала что-то не так, но у меня не хватало ума понять что. Я хотела добра, меня не понимал мой ребенок. Он не был виноват. В этом возрасте дети мало что понимают. Но они чувствуют! Наверное, я не умела показать свою любовь, чтобы она стала очевидной, как круглая Земля. Я была уродом. Как так получилось? Все дело в блюдечке с голубой каемочкой? Но в жизни-то их не бывает. Они бывают только во взрослых сказках для их собственных детей.

Мой муж нашел деньги, продал машину. Теперь у нас было немного денег, подаренных старой машиной. А что дальше? Да ничего! Железяки остались течь в своей матерчатой пуповине. Как ни в чем не бывало. Я поняла, что надо искать работу. Мы так не протянем. Или даже средней по замыслу сказке конец.

Дочери не хотелось ходить в детский сад, она с трудом к нему привыкала. Я объясняла ей как взрослой, что так надо. Так лучше для нее.

— Почему я не могу быть с тобой? — спрашивала она. — Ты же дома.

— А другие дети? — отвечала я. — С ними интереснее играть. Ты научишься общаться, дружить, давать сдачи. Выучишь много новых игр, в которые не играют вдвоем. Тебе будет легче в школе.

— Не хочу я других детей!

Мою дочь тянуло домой, потому я забирала ее из сада сразу после обеда. Сначала она бежала ко мне навстречу, а потом стала привыкать. И я радовалась, что поступила правильно. Прошло немного месяцев, и моя четырехлетняя дочь сказала после моей очередной словесной трепки. Трепки, привычной и старой, — «я от тебя уйду»: