Завтра будет солнце - Лука Бьянкини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Папаша постоянно заставал меня врасплох с этими своими бедами, и я никогда не мог сказать ему «нет». Потом через пару недель у папаши появлялась новая невеста, и он просил меня поехать к маме. Типа «езжай, сынок, я теперь и один справлюсь», и опять пропадал на месяцы. Когда папа звонил, я знал, что ему по фигу, что со мной и как у меня дела. Он хотел только вывалить на меня свои горести, будто у меня у самого этих несчастий было мало.
Я накинул халат, оставил Мика Джаггера петь в одиночестве в моем ай-поде и вышел в гостиную, где болталась моя мама, обернув свои телеса в ласковое парео. Я пригласил ее выйти со мной в сад, а мама обрадовалась возможности продемонстрировать своего сыночка, такого остроумного, своим ехидным подругам. Какие же слащавые эти тетки, как и их духи, которые они сами же и делали — зачем, фиг его знает. Ладно, это тема странная, даже для Портофино.
Маман вышла радостная и озабоченная одновременно, ведь я не так уж и часто приходил к ней, чтобы о чем-то сказать, если только у меня не тырили бумажник.
— В чем дело, Леонардо? Что-то случилось с Пьерандреа?
— Нет, ма… Просто папа позвонил… и…
— Понятно, эта идиотка его тоже оставила. ОН ЧТО, ПРОСИТ, ЧТОБЫ ТЫ ПЕРЕЕХАЛ К НЕМУ?
— Мама, здесь твои подруги.
— Извини меня, но ты мне нужен здесь… ты же знаешь, я уменьшаю курс психофармакологии…
— Мама, ты тоже не заводись… В конце концов это мой отец.
— Кажется, ты его больше ценишь, чем Амедео, который тебя вырастил.
— Мама, блин, о чем ты говоришь… Моему отцу плохо, я должен как-то помочь… А потом вернусь и помогу тебе, ладно?
— Ты меня совсем не любишь, как прежде.
Я не стал ждать, когда мама начнет свой запрограммированный плач, запахнул халат и сунулся попрощаться с синьорами, которые загорели до черноты. Помните: после определенного возраста чем сильнее загар, чем старше выглядишь!
Я побежал собирать сумку, чтобы вернуться в Милан. Наконец-то хоть какое-то занятие, наконец-то что-то новенькое. На самом деле страдальцем являлся я, и не было никого, кто мог бы мне помочь. О’кей, Стефан, это правда, но друг был в Перпиньяне. Или еще мой брат, но тот торчал на Ибице, а потом собирался отправиться в Патагонию — типа чтобы нервы поправить в компании с «наставником» — лайф коучем. Он и мне предлагал провести несколько занятий с этим учителем жизни — шаманом-гуру-философом-инструктором в одном флаконе, — но мне это дело как-то не по душе. Как может посторонний человек поправить твои нервы, заставляя тебя выполнять тяжелую работу или отправляя черт знает куда?
Лучше бы Пьер сходил со мной в «Даунтаун», там бы хорошенько выложился, и стоило бы это ему намного меньше. Никогда нельзя перечить старшим братьям, особенно, если те работают преуспевающими адвокатами. Кроме того, у меня нет сомнений в том, что братец занимается с лайф-коучем исключительно потому, что его прикалывает произносить это слово. Пьер любил так, походя, ввертывать разные словечки. Больше всего ему нравились: Такашимайя, Ума Турман, Барнес & Нобль, Эннис-дель-Мар, Променад-де-Энгле, сашими, Отель-де-Рюсси, aficionados, after show, Майкл Джексон, Питер Джексон, Джанет Джексон. Да, к Джексонам Пьер питал настоящую слабость, хотя по большому счету ему было все равно, кто они там, певцы или режиссеры.
У меня в голове еще гремел голос Пьера, а я уже запрыгивал в автомобиль со своей сумкой и с впечатляющим чемоданчиком первой помощи, в котором лежали седативные и психотропные средства, порнуха, чуток травки и свежепочатая бутылка портвейна. Мне было приятно заявиться к папе с гостинцами, которые могли бы его оживить. Наконец-то у меня появилась цель, достижение которой отвлекало меня от суицидальных наваждений, от навязчивых мыслей о самоубийстве, от желания беспрестанно биться головой о стену.
Вот о чем я думал, оставляя Портофино с его высокими скалами, безупречными виллами и белесым небом — испариной больного августа. Милан лучше, решительно лучше. Милан — это именно то, что мне сейчас нужно.
17
Ненавижу Милан.
Эта вечная унылость дворцов, даже самых красивых, эта нелепость женщин, у которых есть деньги, чтобы дорого одеваться, но нет природной красоты. Когда я думаю о Навильи без воды, о площади Лорето, Куарто-Одджаро, о голубях на Пьяцца Дуомо, мне всегда становится почему-то грустно.
Но это мой город. Города, как и родителей, не выбирают. Ты привыкаешь любить их такими, какие они есть, просто за то, что они тебе способны дать, за то, что они тебе могут предложить. В моем Милане меня ломает буквально все: особенно люди вроде меня — богатые бездельники, — которых становится все больше и больше, хотя внешне на всех Милан производит впечатление города строгого, чопорного, практически швейцарского. Он очень отличается от Рима, в котором я был раза четыре, на каких-то тусовках. Что я могу сказать о Риме? Перед такой роскошью можно только отвесить поклон и спросить: «Пардон, что бы мне такого сделать для вас? Если желаете, я могу подмести здесь улицы. А может, мне натереть тряпочкой до блеска Марка Аврелия?» Ну понятно, минут через пять такие настроения проходят, у меня это так, сдуру вырвалось.
У, если бы я мог выбирать, то мне бы пришлось бы по сердцу жить в столице, где каждый житель, даже босс, открывающий совещание, производит впечатление отпускника. Я думаю, такую атмосферу создает вызывающая красота римских дворцов. Хотя моя мать и говорит, что нет ничего ужаснее римских окраин — она как-то раз там заблудилась, еще до того, как был изобретен джи-пи-эс-навигатор.
Что толку хныкать, если в этой жизни живешь привычками. День проходит за днем, отсутствие воды в Навильях уже не так тебя раздражает, про смог ты и понятия не имеешь, улицы с односторонним движением не представляют уже никакой опасности.
Я свернул на такую, как раз во встречном направлении — несколько метров делая вид, что я таксист — и добрался до дома моего отца, на улицу Сенато. Я припарковал машину тут же и, весь довольный, позвонил папаше. Папа отвечал как-то вяло, без всякого удивления, будто речь шла об
