Мелодия - Джим Крейс

Терина заранее прибыла в сад, где должен был состояться концерт. Она пришла прямо из «Бристольских павильонов» чуть навеселе и отнюдь не в терпеливом настроении. Водитель такси, прежде чем уехать, дождался, когда она пересечет улицу в лучах предзакатного солнца и исчезнет за кустарниками и монументами Аллеи славы. Запах ее духов некоторое время еще оставался в машине, как и ее образ в зеркале заднего вида. Терина всегда знала, когда за ней наблюдали. Внимание, которое она привлекала к себе, было иного рода, чем то, которое прежде на протяжении многих лет сопутствовало Бузи. Внимание к нему было вниманием узнавания, ее же разглядывали глаза незнакомцев, мужчин и женщин; они оценивали ее фигуру, одежду, удивлялись. Она была мимолетным зрелищем, опровержением времени. Но она понимала, почему у Джозефа на этот счет может быть другое мнение. С его подросткового возраста она была причиной его непреходящей неловкости. Потому что для Терины – как и для многих женщин – акт соблазнения состоял не в раздевании, а в одевании, вот почему у сына ее одежда вызывала чувство неловкости. У Джозефа вид выряженной Терины вызывал такое же чувство стыда, как и тогда, когда он случайно застал ее в чем мать родила, увидел, на его взгляд, нечто столь же непривлекательное, худое и невыразительное, как палка швабры. «На тебя никто не смотрит, мама, – сказал он ей не так давно. – Тебе нравится думать, что тебя замечают, но это не так». Но Джозеф только обманывал себя и ставил мать в неловкое положение.

Иногда знать, что на тебя смотрят во все глаза, становилось тяжелым бременем. Ее тело напрягалось. Она с трудом могла идти естественной походкой. Но по большей части ей нравилось, когда за ней наблюдали, и ее не очень заботило, что ее могут счесть хорошо одетой старухой или фальшивой и неестественной, как бумажная роза. Пристальные чужие взгляды ободряли ее, подтверждали ее красоту и придавали самоуверенности. А потому она неторопливо – ее новые туфли немного жали при быстрой ходьбе – прошла мимо ряда почетных граждан в бронзе, читая – часто в первый раз – лаконичные надписи под многочисленными бюстами: ученый, инженер, генерал, человек, который был послом в Вашингтоне и Риме, редактор, мэр, шеф-повар.

Ни одной женщины в этом ряду не было. Она никогда не могла представить себя отлитой в бронзе или установленной на пьедестал, пока – что случится довольно скоро – ее прическа не перестанет быть модной, а ее платье не состарится в костюм. Что она сделала за прожитые десятилетия, кроме того, что родила единственного ребенка и была доброжелательной, когда могла? Впрочем, Джозеф, черствый и вызывающий у нее ярость сын, может в будущем и забраться на пьедестал: ДЖОЗЕФ ПЕНСИЛЛОН, лесоторговец, застройщик, богатейший до сего времени мэр города. Джозеф уже сказал – когда они проходили мимо пустой ниши на Аллее славы в день торжественной церемонии открытия бюста дяди Альфреда, – что здесь зарезервировано место для него. Словно наш город признавал только славу и таланты мужчин, какими бы беспринципными они ни были, а все женщины походили на нее – оставались женами или матерями, или просто мимолетными зрелищами, на которые пялились, дивясь, незнакомые люди, не больше.

Терина подошла к бюсту певца, все еще блестевшему новизной и не опороченному патиной, хотя птички вовсю постарались, чтобы оставить белые разводы на его черепе. Скульптор подмолодил его, придал беззаботный вид, тогда как ее зять, насколько она знала, почти всегда нес на себе груз забот. Терина не могла забыть, каким видела его несколько часов назад. Он казался хромым и медлительным, сколько сил ему приходилось тратить, чтобы одолеть несколько ступенек или даже подняться на низенький поребрик, как его, казалось, мучила боль, как он был сначала странно вздорным, а потом необычно возбужденным, когда стучал костяшками пальцев по стеклу под кабинетом Джозефа. Она была потрясена, когда сама подошла посмотреть, что там выставлено в окне, и увидела, что вывело из себя Альфреда. Ее бы тоже вывело.

Она, покачивая головой, разглядывала изображения «Рощи» в окне. Она даже сама постучала по стеклу тонкими пальцами. Этот ее сынок-комбинатор, это маленькое хранилище секретов, имел свои тайные планы – по крайней мере тайные от нее – заработать на этом дорогом ее сердцу доме, столь любимом Алисией; и вдовец ее сестры весьма недвусмысленно сказал, что не хочет его покидать. Она краснела, вспоминая, как часто и сама она думала, что даже если Альфред и не станет счастливее, продав виллу и найдя себе что-нибудь поменьше, поаккуратнее, то хотя бы помогать ему будет легче. Чтобы было поменьше комнат, чтобы было поближе к городским удобствам, как и предлагал Джозеф. Но у нее никогда и в мыслях не было присваивать дорогие для него владения, что явно собирался сделать ее сын. Она никогда и мысли не допускала, что в таком деле может участвовать кто-то из семьи Пенсиллонов. Она могла только догадываться о том, что обо всем этом известно Альфреду, но и вообразить не могла, что он захочет быть игроком на этой сцене, хотя…

…хотя, как часто говорил Джозеф, становясь при этом похожим на отца: «Деньги – это такая песня, которой любой подсвистывает». Что ж, она сегодня же поговорит с сыном, потребует от него объяснений… и извинений. Пусть люди, с его оскорбительной точки зрения, не замечают ее, но слушать они будут, если она решит выложить им душу. У них обоих были места на концерт Бузи, и никто из них не станет распаляться, пока будет петь Альфред. Он будет видеть их со сцены и почувствует, если между ними возникнет какое-нибудь напряжение. Нет, она дождется, когда концерт закончится и они оба отаплодируют мистеру Алу, а потом она пройдет с Джозефом в пустую нишу на Аллее славы и спросит, что у него в голове, как он мог строить интриги за спиной родственника, чтобы сделать его бездомным? «Ты не обзаведешься здесь пьедесталом, если и дальше будешь вести себя таким образом», – скажет она. И еще: «Это интервью, которое ты дал „Личностям“. Тебе должно быть стыдно. Ты выставил себя дураком». Она кивнула, репетируя эту головомойку. Ее сыну. Ее ребенку. Она его любила, но ей не нравились его принципы, впрочем, то же самое она могла сказать и о Пенсиллоне-старшем. Она вышла за него не за его принципы, а потому, что он относился к ней как к королеве, достойной всего лучшего, и был в состоянии дать ей это. И он обожал ее на свой грубоватый, прагматический манер. И все же она не могла понять, почему Джозеф – имея выбор – стремится подражать отцу, который не играл никакой роли в его воспитании, и ни в коей мере не стремится подражать ей. На этот раз она помотала головой из стороны в сторону и выдохнула. «Ну что ж, давай покончим с этим», – подумала она.

Теперь Терина почувствовала, что на нее смотрит идущая следом пара пришедших на концерт, и в данном случае не потому, что они нашли ее элегантной или опрятной. Не только волосы у нее, казалось, растрепались от того, что она столько трясла головой, она к тому же разговаривала сама с собой, напрягала руки, как человек, пытавшийся сбросить оковы. Она проявила неосмотрительность, публично демонстрируя раздражение и недовольство таким сыном, как Джозеф. Она зарделась, слегка приветственно – ничуть не в ярости, – кивнула им и поспешила, насколько позволяли ее туфли, вперед к Распутью.

Сад, который вел к концертному шатру, был разделен на две части по половому признаку, как разделяются общественные туалеты. Женщины шли налево по Женской тропе, мимо светло-красных и желтовато-красных роз. Их мужья или сопровождающие шли направо (по Мужской тропе) между цветами лаванды и кустами голубой фессандры. Это разделение продолжалось всего пятьдесят шагов, но было на свой манер довольно романтичным. Парам нужно было разделиться, иначе они рисковали навлечь на себя неудачу. «Переступишь через правило, переступишь через ее сердце» – так они говорили. Мужчина отпускал ее руку и смотрел, как женщина исчезает за листвой, потом в одиночестве шел дальше по своей тропе. Если он бежал, чтобы прийти первым, ждать ее, когда она появится, это не считалось чем-то необычным. Они могли снова соединить руки или разыграть сцену экстравагантных приветствий, словно не видели друг друга год. Терина услышала, как пара, которая наблюдала за ней, демонстративно распрощалась, а потом у нее за спиной раздался хруст гравия – женщина приблизилась к Терине. Она явно хотела заговорить.