HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

— Пошли на хрен, я даже группового изнасилования не боюсь!

Окрыленные вдруг открывшимися смягчающими обстоятельствами задуманного преступления коршуны срочно удалились на совещание в туалет, а учитель Георгий бросился перед нами на колени, умоляя о спасении по линии дачи неминуемых свидетельских показаний:

— Бежим отсюда, девушка совсем пьяная, скандал будет! Помогите, ради Бога!

Благородно пойдя навстречу, мы сунули под вазочку пропитые деньги и, взяв под мышку Златозубку и в охапку Белоголовку, кинулись вслед учителю к лифту. Спустившись на первый этаж и предусмотрительно сунув банкетку из вестибюля между дверями лифта, для его, хотя бы и временной, блокировки, мы впятером выбежали под дождь. Учитель под сенью дерев пролагал путь, Дядя-Вадя тащил за руку Златозубку, а я чуток подотстал — дополнительных сорок кило хоть и небольшой, но вес!

Вдруг бестия, всю дистанцию отчаянно дрыгавшая ногами и руками в моей охапке, обмякла:

— Дяденька, я хочу сикать, подержи меня, дяденька дорогой, а то я в лужу сяду в новом платье!

Отказать всклинь налитой шампанским малютке я не смог. Алевтина задрала узкое по тогдашней моде платье до пояса, трусов, слава Богу, на ней не было, я со спины взял ее под ноги, присел на корточки и как малого дитятю стал псыкать. Шампанское лилось рекою по безлюдной набережной, я беззаботно следил за опасно длящимся процессом сверху вниз, а не снизу ввысь. А наверху, с лоджии четвертого этажа, за нами внимательно наблюдала женская половина делегации Курской области.

— Куряне! Черный прям на парапете нашу девку, как козу, дрючит! Охолоните гада, мужики!

Будучи брюнетом и уловив возросшую долю ответственности по линии дружбы народов, я побежал к уже заведенной машине с голожопой Алевтиной наперевес и бухнул ее, уже сладко спящую, на заднее сиденье на колени грузину. Георгий был учителем русского языка, а не анатомии, и, потеряв сознание и половину дара речи от воочию увиденного срама, до самого своего дома верещал только на грузинском, жестами изредка показывая, куда ехать.

В половине шестого утра нас вызвали на проходную храма. Трясущийся Георгий восстановленным за ночь русским языком запричитал:

— Ребята, бараны вас вычислили, кричат — дэвушку умыкнули, рэзать будем! Уезжайте побыстрее, я их знаю — это мои выпускники, у всех одни тройки, дураки законченные.

За час мы собрались, расплатились и тронулись в дорогу по намеченному еще в первый день маршруту — к отцу Дяди-Вадиной администраторши в горный чайно-мандариновый аул без названия, в котором все знают Бахуса Сулеймановича и его жену Валентину Ивановну. Непрекращающийся дождь смывал все следы.

К обеду то ли мы поднялись выше туч, то ли Господь милостивый оценил наше пицундское благородство, но дождь кончился, и засияло солнышко. В аул мы въехали сухими из воды. Уважаемый аксакал Бахус Сулейманович оказался жилистым пенсионером лет пятидесяти, нигде по этой причине не работающим и лет тридцать бывшим законным супругом исконно воронежской крестьянки Вали, заслуженного чаевода Абхазии и Героя Социалистического Труда. Родина повсеместно чтила своих Героев и награждала их в безымянных аулах неучтенными мандариновыми плантациями. Поэтому добротный двухэтажный дом сторожа собственной цитрусовой рощи был полной чашей, в чем мы незамедлительно убедились.

После протокольных приветствий и воспоминаний (Дядя-Вадя, оказывается, здесь уже бывал с красавицей-супругой) нас пригласили за пятиметровый стол, накрытый на свежем воздухе с невиданным для меня размахом: на белоснежной скатерти было все — от овощей и фруктов до рыбы и мяса. Для сторублевого инженера из вечно голодающего Поволжья эта невидаль казалась скатертью-самобранкой!

Выпивка была двух сортов — домашнее красное виноградное вино и домашнее белое виноградное вино в неограниченном количестве. Оба напитка имели названия: первая разновидность была просто «вином», а вторую нежно величали «чачей». Опытный в межнациональных отношениях Дядя-Вадя выбрал первую, а я, старый водочник и дурак, вторую. Трапеза продолжалась неопределенное время, так как я абсолютно не помню, как и когда она закончилась, — чачу нельзя пить как водку, а возможно, просто нельзя пить. По крайней мере, мне.

Проснулся я по Алевтининой причине — ну просто невмочь! Но, открыв глаза, ничего не увидел. Я попробовал пальцами раздвинуть их шире, но кардинальных изменений не последовало. Как говорят китайцы, оказался черной кошкой в черной комнате.

— Дяденька-Ваденька, — заскулил я, — где это мы?

Ответа не последовало. Я встал с кровати (если это была кровать?) и, сделав несколько шагов, уперся в стену. Как выходить из лабиринта, я знал по занимательным книжкам Перельмана: следует, не отрываясь от стенки, двигаться в одну сторону. Первым нашлось закрытое окно, в котором была все та же беспросветная темень. Вторым тоже оказалось окно. Силы были на исходе, комнат, в которых было больше двух окон, я сроду не видал, и уже со спущенными штанами нащупал ожидаемый дверной проем. Но, ужас, это опять было окно! Со слезами на глазах я распахнул его, и мощная струя через пять минут вернула меня к жизни. Обессиленный организм требовал немедленно вернуться ко сну, я повалился на пол и провалился в тартарары.

Пробуждение наступило не сразу, а после непродолжительного катания моего тела по полу ногами Дяди-Вади с поливанием головы из кувшина. Я лежал под третьим окном огромной четырех(!)оконной комнаты и первое, что понял: до двери при движении по стенке было еще метров сорок.

— Живут же люди, — виновато ответил я на длинную матерную тираду о вреде алкоголизма из уст умытого и побритого Дяди-Вади.

— Иди по лестнице вниз и сразу направо в машину. Мы уезжаем, — зло произнес катала-поливала.

— Почему, а завтрак? — взмолился я.

— Останешься без завтрака, сволочь. Ты наказан! — поставленным голосом бывшего пионервожатого пролаял гражданин начальник. — Быстро!

Качаясь полевой былинкой из стороны в сторону, я с трудом выполнил приказ, и уже через минуту мы мчались по горной тропе. В машине Дядя-Вадя молча протянул мне на заднее сиденье бутылку воды, я жадно ее выпил и тотчас снова провалился в тяжелый пьяный сон.

Проснулся я уже вечером и на равнине. Все еще злой пердуновод выдал мне кружку кефира с булкой и кратко изложил валунам на обочине состав моего преступления. В лицо мне он не смотрел, ему оно было противно. Опуская ненормативную лексику обвинительного заключения, суть содеянного была такова.

Застолье удалось на славу: десяток аксакалов, видя такого мастера выпивки, как я, видимо, впервые, при хвастливом трепе с моей стороны о том, что я, пока не отстреляю двух кувшинов такой замечательной чачи, не уйду с поля боя, причем сам, начали заключать меж собой пари, что самогон свалит меня и половиной кувшина, ну, кувшином, ну, полутора кувшинами, но никак не двумя.

Дядя-Вадя якобы уговаривал прекратить состязание, оберегая мое здоровье, но аксакалы спорили не просто так, а на мешки мандаринов, и вошли в раж. Соревнование я выиграл, уже не ворочая языком, но нокаутом, и если бы не ночной пассаж в окно, то мы бы обеспечили дефицитными витаминами не только своих новорожденных, но и всех их одногодок в городе Саратове. Победителя торжественно отправили в четырехоконную хозяйскую почивальню, проигравшие старики из вежливости продолжили на пару часов застолье, восхваляя такого невиданного героя, и разошлись с довольным цоканьем.