Сон Бодлера - Роберто Калассо

17. Адольф Менцель. Неубранная постель. Черный мелок, бумага, около 1845 года, Гравюрный кабинет, Берлин

Перспектива секса наводила страх по двум причинам: из-за угрозы сифилиса и из-за возможной импотенции. Тем не менее перечень натурщиц — Лаура, Аделина, Милли, Элена, Сидони — нередко сопровождался пометкой на сомнительном итальянском — «Dolce chiavatura» («сладостное совокупление») — и тарифами за услуги в двойном размере. Художник любил точность. И не скрывал своего отчаяния: «Провел два часа в мастерской. Безумно хочется любви. Страшно одинок».

На протяжении многих столетий живопись обходилась без изображений скомканной постели. В середине девятнадцатого века два художника, абсолютно разные по своему воспитанию и вкусу — Делакруа и Менцель, — неожиданно восполнили этот пробел. Они оба изобразили на бумаге, хоть и в разных стилях и с разных точек зрения, разобранную постель. Скомканные простыни, брошенные человеком, предстают перед нами во всей своей самодостаточности, лишенной дополнительного смысла. Это не фон и не место действия. Перед нами просто незастеленная кровать со следами человеческого присутствия. В этом весь Делакруа, скрывавшийся за пышностью исторических и литературных фантасмагорий, явленных на его самых известных картинах. Именно в этом, наверное, заключалось его тайное родство с Бодлером.

1859 год. Молодого Одилона Редона предупредили, что на балу в Префектуре будет присутствовать Делакруа. Он сразу его узнал. Мастер был «красив как тигр; та же горделивость, то же изящество, та же сила». Без лирики: «среднего роста, худой, нервный», длинные темные волосы. Держался особняком. Редон и его брат Эрнест ни на миг не теряли его из виду: «Весь вечер, несмотря на толпу, мы не сводили с него глаз и ушли одновременно с ним, решив пойти следом. Он шел в полном одиночестве, склонив голову, пробираясь ловко, словно кот, по узким тротуарам. Внимание его привлекло объявление, на котором было написано „Картины“; он подошел, прочитал и отправился дальше вместе со своими мечтами или, вернее, с теми мыслями, что ни на минуту его не покидали. Он пересек весь город и в итоге пришел на улицу Ларошфуко, где к тому времени уже не жил. Надо же, какой рассеянный, позабыл о самом обыденном! Затем, по-прежнему погруженный в размышления, он, как ни в чем не бывало, отправился на улицу Фюрстенберга, маленькую и тихую, где находился его дом».

«Нет ничего более космополитичного, чем Всевышний», — как-то написал Бодлер, единым жестом отметя сложные вопросы, на протяжении всего следующего столетия безрезультатно отягощавшие умы антропологов. Некоторые задачи не имеют решения, потому что оно не требуется. Одна из таких задач связана с очевидным сходством мифов, созданных человечеством. По мнению Бодлера, эти мифы должны быть подобны ветвям «дерева, которое растет повсюду, в любом климате и под любым солнцем, самопроизвольно и без всяких черенков». Если подразумевать под мифами, как сформулировал однажды Леви-Стросс, «то, что не теряется в переводе», можно сказать, что эти истории, гуляя по узким улочкам и лесам, между шатрами и караван-сараями, стали единственным языком общения, «лингва франка», используемым с самого начала, постоянно и плодотворно. Разумеется, в Бельгии, где, по мнению Бодлера, находился эпицентр современной глупости, все это становилось непонятным. И требовало внимания ученых. Тут к месту будет вспомнить его вердикт в отношении бельгийцев — две фразы, разделенные продуманной паузой:

«Все, что им непонятно, относится к разряду мифологии.

Такого немало».

После ухода из жизни Делакруа Бодлер возвел на свой внутренний пьедестал Вагнера. Особенность его музыки он сформулировал в нескольких словах: «воля, желание, сосредоточенность, нервное напряжение, взрыв». Что-то они напоминают… В тех же выражениях несколькими годами раньше он писал о творчестве Делакруа. Однако Бодлеру удалось почувствовать несомненную новизну Вагнера. Лишь ему адресовано отступление, посвященное мифу («миф как идеальная материя для поэта»), которое невозможно было бы отнести к Делакруа. Бодлер выявил суть лейтмотива как столкновение эмблем, гербов, что скорее сродни гексаграммам «Книги перемен» (которые тогда еще не переводились), нежели мелодраматическим ариям. Герои Вагнера как раз и были проводниками этих сил: «У каждого персонажа, словно герб, есть своя мелодия, отражающая его характер».

В канун нового 1861 года, занятый работой над последним своим крупным творением — росписью капеллы Святых Ангелов в парижской церкви Сен-Сюльпис, — Делакруа жалуется в своем дневнике: «Живопись терзает и мучает на тысячу разных ладов, будто ненасытная любовница: вот уже четыре месяца, едва наступает день, я выхожу из дома и спешу к этому своему соблазну, как к ногам обожаемой возлюбленной». Несколькими днями позже, в письме к Жорж Санд, он вновь говорит о живописи, прибегая к эротическим образам: «Я столько пыла вкладываю в свою работу, которая под силу разве что ломовой лошади, что мне кажется, будто я вернулся в тот чудесный возраст, когда мы всей душой стремимся к изменницам, которые околдовывают нас и терзают». Он вставал в пять утра и по холоду и грязи шел к забранным в леса фрескам, оборотясь к миру своим колючим панцирем.

Чтобы быть ближе к Сен-Сюльпис, Делакруа переехал на улицу Фюрстенберга. Там он устроил себе студию с видом на маленький сад. Яркий полуденный свет проникал сквозь занавеску. Выход в сад был прямо из студии. Редон отмечал: «Туда не доносится городской шум; кажется, что вы где-то за пределами Парижа. Некоторые письма, адресованные далекому другу и свидетельствующие об одиночестве художника, убеждают, что он вполне неплохо чувствовал себя в этом тихом уголке, где мог спокойно обдумывать и завершать свои последние работы».

Делакруа любил говорить: «Побольше отдыхайте».

С настораживающей уверенностью Бодлер связывает — и даже сопоставляет — двух столь разных людей, как Делакруа и Стендаль. И тот и другой воспевали страсть — хотя делали это разными способами. Но главное сходство заключалось в том, что оба терзались одной и той же мукой. «О нем [о Делакруа], как и о Стендале, можно сказать, что больше всего он боялся обмануться». Обмануться в чем? Да в самой страсти, в состоянии души, в том сверхъестественном, что буйствовало в его работах. На полотнах его пылают разноцветные пятна, клубится пунцовый пар, сверкают молнии. А в мозгу при этом — сдержанность и недоверие. Вот ключевая фраза: «Аристократ и скептик по натуре, он был способен познать страсть и запредельность только в состоянии вынужденного сна». Не акцентируя на этом внимания, Бодлер предложил формулу, позволяющую проникнуть в суть тайных, упорных и мучительных исканий Делакруа: это «состояние вынужденного сна» — как будто сон не сам приходит к нам, а мы вынуждены нарочно ввергать себя в состояние забытья. О Делакруа никто никогда не писал так точно и так дальновидно.

Стендаль называл ее Мадам Азюр из-за улицы, на которой она жила: «рю Блё», Голубая улица, дом 11. Не будучи «ни упрямой, ни жеманной» (слова Мериме), Альберта де Рюбампре к двадцати четырем годам успела за короткий период сменить трех любовников: Делакруа, Стендаля и Мериме. Каждый из них слишком усердно воспевал ее в беседе с ближайшим другом — и в скорости оставался ни с чем. Когда отгремели две революции (1830 и 1848), Делакруа как-то вечером решил навестить ее: «Я отправился к милой Альберте и нашел ее в полутьме, в огромной комнате, похожей на алхимическую лабораторию. На ней было одно из тех странных платьев, что делают ее похожей на колдунью. Страсть к некромантии была присуща ей еще тогда, когда она обладала подлинной колдовской силой, заключавшейся в ее красоте. Я помню ту комнату, обитую черным, украшенную символами потустороннего мира, ее платье черного бархата и красную кашемировую шаль, накрученную на голову — словом, все те аксессуары, которые в дополнение к сонму поклонников, которых она, похоже, держала на расстоянии, стали причиной моего недолговечного восторга. Где же бедный Тони [Жоанно]? Где бедный Бейль?.. Теперь она увлечена вертящимися столами: нарассказывала мне об этом кучу всяких небылиц. Духи-де сидят там, внутри: по желанию можно заставить отвечать на вопросы и дух Наполеона, и дух Гайдна, а то и еще чей-нибудь. Назвал лишь двоих, упомянутых ею. Как же все развивается! Даже столы не могут устоять перед силой прогресса! …Она рассказала мне о толстых рукописях, авторами которых являются вертящиеся столы и которые, несомненно, принесут богатство тем, кто обладает флюидами, способными переселить этих духов в материю. Таким образом, появится возможность стать великим человеком без особых затрат». Гюго будет в числе тех, кто этим воспользуется.