Инамората - Джозеф Ганьеми

Пайк обладал чутьем дворецкого и понимал, когда ему велят удалиться. Он взял еще несколько больших щепок и направился к выходу, при этом все время старался держаться от меня на расстоянии.

Он зажег новую керосиновую лампу, вместо той, что была разбита во время сеанса, я подкрутил ее фитиль, чтобы осветить углы комнаты. Даже при ярко горевшей лампе комната казалась маленькой и низкой, в ней ощущался сладковатый запах, немного похожий на то, как пахнет внутри коробки сигар. В комнате все было так же, как когда мы оставили ее: наши стулья все еще стояли по кругу, граммофон в углу был похож на распустившийся ночной цветок, четыре обрывка светящегося шнура лежали на сиденье стула Мины, где я и оставил их. Я взял один шнурок и забрал с собой как талисман. Я обошел детскую, пытаясь обнаружить малейшие перемены, словно изучал комнату, откуда совсем недавно унесли покойника, а потом аккуратно застелили кровать. Много лет назад я вот так же вошел в спальню, где умерла моя мать. Помню, тогда меня поразило равнодушие обстановки к тому, что произошло.

Я присел на стул Мины и прислушался к тишине, к приглушенным звукам, похожим на шум моря в раковине или шипение ненастроенного радиоприемника. Я представил себе Уолтера, может, он скрывается за этим шумом и улыбается мне, словно Чеширский кот, а хвост его тем временем колышет занавеску. Хотя если брат Мины и в самом деле следил за мной, то ему необходимо было терпение кота величиной побольше.

Я посмотрел на свои руки и увидел, что от волнения завязал петлю на одном конце светящегося шнура. Я наклонился и вытащил ногу из ботинка, затем просунул ступню в носке в петлю, а потом, с некоторым усилием, и пятку, так что веревка оказалась у меня на щиколотке. Я потушил керосиновую лампу. В темноте моя щиколотка слабо светилась точно так же, как нога Мины, когда Уолтер разбил стол.

Нет. Все же не совсем так.

Вдруг я понял, почему светящиеся веревки на ее ногах беспокоили меня во время сеанса: я видел два целых круга, а должен был — только половины, как теперь — в виде написанной наоборот буквы С. Это могло означать только одно…

В то время петли были пусты, а ноги Мины свободны.

Я натянул вторую петлю и, приложив немного усилий и смекалки, догадался, как это можно было сделать: достаточно было слегка отклонить стул, чтобы передние ножки оказались на весу, тогда их можно было использовать для «стаскивания» веревок с ног и таким образом преодолеть самое сложное место — пятку. Я немного потренировался и вскоре достаточно ловко мог вытянуть из петли и всунуть обратно мою ножищу. Конечно, для Мины это упражнение не составило особого труда.

Ну и что? Разве могли эти изящные белые ножки разбить одним ударом массивный стол? И как бы она изловчилась «укусить» человека, сидящего в двух ярдах от нее? Ладно, пусть даже смогла бы, но это не дает ответа на вопрос, кто такой Уолтер.

Я ломал над этим голову, укладываясь спать в своей комнате. Я разделся и забрался под пуховое одеяло — возможно, то самое, которое в свое время согревало сэра Артура и леди Дойл. Я так устал, что не мог заснуть, и в конце концов решил прибегнуть к лучшему успокаивающему средству после теплого молока — вооружившись немецко-английским словарем, взялся за чтение последнего номера немецкого психологического журнала. Но, несмотря на это верное средство, сон так и не шел ко мне. Я промаялся почти всю ночь, а под утро услышал, как за стеной Мина и Артур Кроули занимаются любовью.

Не знаю, как долго я прислушивался к этим звукам, не сразу догадавшись, что они означают. Должно быть, это продолжалось довольно долго, потому что, когда я смекнул что к чему, звуки стали достаточно громкими — Мина достигла оргазма. Я и думать забыл о чтении, а также об остатках приличий и прильнул ухом к стене. Сердце мое билось так громко, что почти заглушало стоны Мины. Но теперь я уже не мог с уверенностью сказать, были ли то звуки наслаждения или боли. Скорее, последнее. Впрочем, накануне утром Кроули сам рассказывал, что после сеансов Мина бывает особенно возбудимой. Но почему тогда я слышу ее рыдания? А вдруг это и не Мина вовсе, а Кроули? Что если это его стоны и не является ли то, что я слышу сквозь стену, на самом деле протестующим «нет»? Догадываются ли супруги, что я могу слышать их в эти самые интимные мгновения? Даже если Мина считает, что я сплю, Кроули, направляясь на свидание, должен был заметить свет под моей дверью. Разве это не остановило бы большинство мужчин? Пусть бы он хоть прикрывал ей рот рукой, чтобы она так не кричала. Или он решил, что я просто заснул, забыв потушить свет, как это случилось в первую ночь моего пребывания в их доме?

Протесты — теперь я был почти уверен, что это Кроули, — все учащались, приближаясь к развязке. Я закрыл глаза и еще теснее прижался к стене. Но тут одним неловким движением я сбил висевшую на стене картину. Она с грохотом соскользнула вниз и с треском упала где-то за изголовьем. Я замер, боясь пошевелиться и хотя бы малейшим звуком выдать еще раз, что я подслушивал. Отголоски торопливых любовных усилий, долетавшие из комнаты Мины, внезапно стихли. Кто-то шепотом пробормотал что-то неразборчивое. Пружины заскрипели, словно кто-то поднялся с кровати. Я услышал звуки шагов по полу и представил, как Кроули подвязывает халат, сует ноги в кожаные тапки и собирается идти выяснять причину грохота. Потом они стали тихонько переговариваться. Мина остановила мужа на самом пороге (я вознес Господу свои молитвы) и звала вернуться в постель (о, ради Бога!). Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он уступил ей. Я наконец смог спокойно вздохнуть.

Я юркнул под одеяло и дал себе клятву никогда впредь не подслушивать любовников. Волнение мое отступило, будто отлив, веки отяжелели, и вскоре сон, ускользавший от меня всю ночь, потянул меня, словно убегающая волна в свои глубины, где в призрачных водах плавал как стебель водоросли один-единственный вопрос.

Кто такой Уолтер?

— Самозванец, — заявил Маклафлин, когда я задал ему этот вопрос на следующий день, позвонив от аптекаря. — Тут и особой хитрости не надо: обвести членов комитета вокруг пальца ничего не стоит, ведь никто из них никогда в глаза не видел живого Уолтера.

— Я так и думал, что вы это скажете, и поинтересовался у Кроули, уверен ли он, что нынешний Уолтер ничем не отличается от того, которого он знал до войны.

— И?

— Он ответил «да» — никаких сомнений.

Маклафлин хмыкнул.

— И что, вы готовы ему поверить?

— Полагаю, он говорит правду.

— Что именно вас в этом убедило?

— Да все… — промямлил я, пытаясь разобраться в своих чувствах. — Его поведение и то, как он реагирует на Уолтера. И как смотрит на жену…

Я понял, что не могу ничего толком объяснить, и умолк.

— Простите, это трудно выразить словами.

— Что ж, постарайтесь, — сказал Маклафлин, — а до тех пор советую вам считать Кроули своим главным подозреваемым. Он наиболее вероятный сообщник.

Неужели мое мнение для него ничего не значит?