Ярмарка - Елена Крюкова

Он бросил веник в таз. Встал с ней вровень.

Обнял ее. Взял руками ее груди, как спелые, тяжелые райские плоды. Их лица соприкасались. Губы улыбались.

– Так хорошо больше не будет никогда, – сказал.

И у нее сердце рухнуло куда-то вниз. Как с обрыва.

– Налей мне в таз горячей воды, – шепнула она. Пот, пар, вода, мыло катились по ее соленому лицу. – Я помоюсь. Обмоюсь. В последний раз.

А назавтра они пошли по гостям. С гостинцами.

Сперва они пошли к бабе Шуре.

Баба Шура жила напротив. Степан купил ей в магазине огромный пряник. «Она пряники любит, – сказал Марии. – Она с Санькой Овчинниковым живет».

Постучали; за дверью зашаркали шаги, и скрипучий голос протянул длинно, тоскливо: «Кто-о-о-о та-а-а-ам?»

– Открой, баба Шура! – возвысил голос Степан. – Это Степа!

Мария глядела на столетнюю бабку с лицом жеваным, морщеным неистово, сумасшедше, как кора старого-престарого степного дуба. Бабка сощурилась на Степана, на нее – и широко, резко распахнула кривую дверь.

– Гошти дороги-и-и-ия! Пожа-а-алте!

Вошли. За стол сели. Степан выложил из торбы подарочек.

– Знает, шволочь, што я прянишки ошобо люблю-у-у-у… Уважил штаруху…

Баба Шура чмокнула Степана в бритый затылок.

– Што броешшя, как лышый? Модно, што ль, голым? Или это штоба не причашывацца по утрам?.. Шашка! Шашка-а-а-а! – вдруг завопила. – Вштавай, горюшко! Гоштюшки у наш!

Из горницы выполз, нога за ногу, заспанный, с похмелья, парень. Зевнул, дохнул перегаром. Кудлатый, на лицо смазливый. Волосы русые, висят, как у девицы, до плеч, глаза голубые, пустые, плавающие еще в реках пьяного сна.

– Что?.. Кто?.. – Увидел чужих, приосанился, космы пригладил. Всмотрелся. Узнал Степана. – А, да Степка это! – Шагнул вперед, рукой встретил твердую руку Степана. – Давай! Со встречей! Бабка!.. Ты это!.. Ну, шевелися…

Баба Шура проворно, невесть откуда, будто из воздуха, вынула темную зеленую, с отбитым горлышком, бутылку. Громко шлепнула на стол.

Сашка выставил стаканы. Трехлитровую банку с огурцами.

Мария смотрела, как в грязные, захватанные стаканы Сашка разливает пахучую, вонючую самогонку. «Эх ты, смердит как. Из чего гнали? Из опилок, что ли? И это надо – пить? В деревнях отличная самогонка, не бойся, не сдохнешь…»

– Со встречей! – повторил Сашка и встал за столом, и поднял высоко, над головой, стакан. Покосился на Марию. – Ты не робей, баба! У тебя мужик – что надо парень! Таких – поискать!

Мария поднесла стакан с самогоном к носу – и задохнулась.

Зелье обожгло глотку. Прожгло потроха насквозь.

Краем глаза Мария видела, как Степан, давясь, хохоча светлыми, как лед, глазами, заталкивает в рот соленый огурец.

Они сидели у бабы Шуры еще три часа, пока не выпили эту бутылку, и еще одну, и еще одну. Дошла очередь до соленых помидоров. Сашка отварил три больших, как футбольные мячи, картофелины. Мария развеселилась, разжарилась, самогон задурил ей голову, но она держала себя в руках, следила за собой, потому что Степан сказал – пойдем еще в одни гости, а потом – еще. Вечер длинный!

И она берегла себя для других гостеваний, чтобы не упиться так позорно и сразу.

Но пышным весельем налилась, распоясалась, разнуздалась; хохотала громко, без стеснения, гибко, затылком до шеи доставая, закидывала голову; молодела на глазах; пела песни вместе с бабой Шурой; стреляла глазами в угрюмого Сашку; хватала под столом Степана за колено, а он, смеясь, ее хватал, щипал, и повыше; и иконы, мерцающие по срубовым, закопченным, затянутым паутиной стенам, плыли перед ее глазами, как черные, груженные червонным золотом, медленные лодки.

– Вася! Отворяй!

Огромный, жестоко ободранный соперниками, блохастый черный кот ходил по плашкам палисадного забора.

Из избы послышалось:

– Открыто!

Они вошли. Кот вошел за ними следом. Мария чуть не упала через завернувшуюся рулетом половицу. Запахло знакомым, недавним: острым, сливовым, сладко-спиртовым духом самогона. В сенях, в коридорчике, повсюду стояли бочки, бочонки, ржавые емкости, канистры. И от них тоже пахло.

Они вошли в дом, и в их глаза впечатались уже темно-синие окна с красной небесной полосой в дикой дали – это уже настал вечер, и на село обрушился закат. За круглым, массивным дубовым столом сидела, подперев подбородок кулаками, полная, дородная старуха.

– Вася, здравствуй! – Степан почему-то поклонился старухе в пояс. – Это ж я, Степашка! Как живешь-можешь?

– Почему Вася? – спросила Мария тихонько. – Она же…

– Васса ее зовут, – просвистел Степан сквозь зубы. И – громко: – Ну, Вася, как ты тут?

– А што? – пожала плечами старуха, не сходя с места. Руки только от лица отняла. Рассматривала Марию и Степана придирчиво, будто товар выбирала на рынке. – Ништо мне не сделаицца. Самогонку варю, да продаю потихонечку. Ты сам-друг? Тя как звать-то? – оборотилась к Марии. – Ищо яму не родила ляльку?

Мария покраснела не хуже закатных окон. Степан больно сжал ее руку.

– Маша ее зовут, Вася, Маша, Маша, – повторил, как втолковал.

– Мамка-то твоя как там?

– Нет мамки, – жестко сказал Степан, глядя прямо в глаза дородной, как царица, старухи.

– Преставилася? А-а… – Вася медленно, тяжело двигая пухлой рукой, перекрестилась. – А тятька?

– Отец тоже умер.

Мария избегала смотреть Степану в лицо.

Он никогда не говорил ей о родителях.

А их у него, у молодого, оказывается, и не было уже.

«Сирота, сирота», – билось в ней.

– Што, выпьем за стречу? – просипела старуха-царица. Мария глядела на ее седые, кольцами, еще густые волосы, шапкой обнимавшие большую, как у стельной коровы, голову.

– Можно, – так же жестко ответил Степан.

Об его колено потерся блохастой башкой, умоляюще мяукнул ободранный кот.

У Вассы Арсеньевой они просидели поменьше, чем у бабы Шуры: с часок. Вася угощала их самогоном, и он пах точно так же, как и у бабы Шуры. «Из одного котла», – подумала Мария, опрокидывая в рот стопку. Когда они уходили, Вася уже плохо сидела на стуле. Все время валилась набок, как ватная баба с чайника, и Степан ее нежно усаживал обратно. Локти ей на стол положил, чтобы на пол не упала.

На улице уже было густо-сине, темно, но небо не было черным – оно навалилось синей ваксой, игристой, безумной кучей живых, шевелящихся звезд, и белая парча снега вольно расстилалась под звездной резкой игрой, ударяла цветными, режущими лучами.

Мария и Степан, уже нетвердо, шатко, пробирались по тропинкам меж сугробов еще в одну избу.