Домик в деревне - Кай Вэрди

В монастыре Ульяшка расцвела. На своем месте она там оказалась. Послушницей стала – постриг пока принять нельзя было, мала еще, а вот в послушницы – в самый раз. Обряды исполняла истово, старательно, в молитвы всю душу вкладывала.

Прошло так-то с полгода. Приняла на себя Ульяшка обет молчания. И душа ее радовалась тому, пела прямо. И матушка-настоятельница не раз ее отмечала, перстом указывая – вот, глядите, как веровать надобно: искренне, истово!

Покой обрела Ульяшка. И верила искренне, что простил ее Боженька, отвел страшное проклятие. И оттого еще больше молилась она за брата да за сестренок – чтоб и им такое же счастье выпало. Молилась до слез, рекой текущих из сияющих глаз, благостью наполненных.

На Рождество, в самый что ни на есть великий праздник, Ульяшка в храм не бежала – летела, чтоб вознести хвалу Господу, чтоб излить всю радость, коей она была переполнена. Половину службы на коленях отстояла, того не заметив, умываясь слезами радости.

Как вдруг, в самый яркий, самый радостный миг службы, кто-то встал рядом с Ульяшкой. Сперва-то она не заметила – настолько далека она была от тела этого бренного, воспарив вместе с песнопениями к самому куполу…

Но что-то было неправильно, не так… И это что-то тянуло Ульяшку, от службы отвлекало. Раз скосила она глаза на туфельки детские, два скосила – и лишь тогда мысль в голову проникла – а что дитя здесь делает, в монастыре? Подняла глаза Ульянка – а рядом с нею, в строгом черном платьице, аккуратным белым воротничком украшенном, Аринка стоит, с самой дорогой большущей свечкой белого воска в руках. Серьезная стоит, личико спокойное, на алтарь глядит, где надо, крестом себя осеняет, молитву вслед за батюшкой слово в слово шепчет…

Увидала Аринка, что Ульяшка ее заприметила, и сидит, смотрит на нее, рот разинув, усмехнулась.

– Молись, Ульяшка. Молись усерднее. За тем же ты сюда приехала? – насмешливым голосом, склонив головку на бок и с интересом ее разглядывая, словно зверя диковинного, проговорила Аринка. – А что ж ты не спрашиваешь, Ульянка, сколько душ отмолить тебе надобно? – уже строго вопросила ее Арина. – Знаешь ты о том, аль нет? Ах да, обет молчания… А я и позабыла. Но то тоже неплохо, – вновь усмехнулась Аринка. – Мешать мне не станешь, перебивая. А расскажу я тебе, сколь молиться тебе надобно. Да искренне, Ульяшка, от всей души. Авось и отмолишь, да беды не станет?

Аринка чуть склонилась над стоявшей на коленях послушницей, крепко схватив ту за подбородок ледяной ручкой, небрежно отбросив свою свечу в сторону. Подняв ее голову, так, чтоб Ульянка смотрела прямо в ее полыхающие пламенем глаза, колдовка говорить начала, а перед глазами Ульянки картинки страшные побежали, как пред глазами Захара когда-то.

– Слушай меня, Ульянка, слушай, гляди да запоминай крепко, сколь молиться тебе надобно. Слово тебе даю мое крепкое: коль отмолишь всех, да не придет на землю Русскую беда черная, беда страшная, коль не станут гибнуть многие тысячи, и сотни тысяч, и тысячи тысяч людей, коль отведет Господь твой горе великое, да пожалеет несчитанные тысячи тысяч жизней – в тот же миг сниму я проклятие, ибо не за мою жизнь оно наложено. Плата то за жизни многих, коих спасти мы могли.

– Думаешь, одна огневка дана богами была для спасения душ невинных? Нет, Ульяшка, много нас народилось. Ибо остановить то одной не под силу. Несколько сот огневок боги послали в помощь глупым людям, колдовкам беречь нас заповедали, про беду грядущую сказавши. Десять лет рождалися огневки. Рождалися, да гибли от глупости людской. Погляди, сколько нас загублено, – Аринка повела рукой, и храм начал наполняться девочками всех возрастов – от едва на ногах стоявших да ручками за старших цеплявшихся, до девочек, в пору девичества входящих. Все были разными – и светленькие, и рыжие, и русые, и темные, курчавые и с волосами прямыми, белокожие и смугленькие – но все они были невероятно красивы, и в глазах каждой плясало пламя. Набилось их столько, что весь храм собой заполнили, обступив плотным кругом Ульянку.

– Видишь, сколько нас рождено было? И каждая, каждая должна была сотни тысяч душ спасти, уберечь. А теперь… Теперь гляди, что ждет вас! – и побежали перед глазами Ульянки бесчисленные старики и дети, стоявшие на краю огромной могилы, и накрывает их пламя, жадно глотающее тела… И люди, бессчетное количество людей, запертых в больших овинах, что мечутся в пламени, стараясь выбраться, младенцев вверх из последних сил подбрасывая, в надежде спасти кровинушку… И лица детей, изможденные, исхудалые, исступленные, детей, кои безропотно, ровными бесконечными рядами идут к разверстой пасти зверя, в коей горит жаркое пламя. И вступают в огонь, и вспыхивают в нем пуком соломы… Один за другим… Один за другим…

И плыли перед глазами Ульянки бесконечные лица – женщин, мужчин, детей, стариков… И звучал в ушах голос Аринки: – Вот как отмолишь их всех, сниму проклятие. А покамест смотри им в глаза, Ульяшка, смотри и помни… Помни…

Едва закончилось Рождественское богослужение, упала Ульянка, простоявшая статуей, без чувств, и седьмицу в себя не приходила. А как пришла в разум-то, словно безумная, в храм кинулась. Упала ниц пред Господом и молитвы ему возносила неустанно. Вот только не Господа отныне она видела пред собою – лица людей, напрасно загубленных, что живыми глазами в глаза ее отныне вечно глядели…

Лерка с каждым днем все больше и больше беспокоила Юлю. Держать все время возле себя девочку она не могла физически, и та, пользуясь каждой секундой, когда мать отвлекалась, удирала во двор. Наблюдая за дочерью, игравшей в дальнем конце участка, Юля понимала, что с ней что-то происходит.

Лера вытаскивала на улицу настольные игры, и, играя в них, вела себя так, будто она играет с кем-то – разговаривала, протягивала фишки, смеялась, спорила, передавала кубик… Конфеты начала таскать во двор, хотя прежде этого никогда не делала. Особенно жутко Юле было наблюдать, как дочь играет с кем-то в догонялки или прятки. Она бегала по двору точно так, словно ловит кого, или начинала кружиться словно в паре с кем-то, вытянув напряженные ручки вперед, держа кого-то за руки, а сама отклонившись назад… Почему она не падала в таком положении, Юля не понимала.

На выходных, заставив дочь помогать ей готовить, она доверила той порезать огурец. В какой-то момент нож у девочки соскользнул, и она очень сильно порезала себе палец. Стоявшая к ней спиной Юля, не слыша характерного стука ножа о дощечку, обернулась. Лерка стояла возле стола, с интересом разглядывая свой палец и кровь, собиравшуюся на нем в крупные капли и часто-часто капающую на частично нарезанный огурец и доску. Девочка наклоняла голову с одной стороны в другую, будто пытаясь найти лучший ракурс для наблюдения. Ни боли, ни страха, присущих детям при виде собственных ран, девочка явно не испытывала. С минуту онемевшая Юля стояла истуканом, наблюдая за дочерью, после чего кинулась к аптечке.

Вечером девушка попыталась вызвать дочь на разговор. Лерка лежала в своей кроватке и общаться с матерью явно не желала. Разговор не клеился. Наконец, измученная Юля, словно кинувшись в омут, задала дочери вопрос напрямую: