Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

Но он его любил. На самом деле, даже больше того; он не знал подходившего для этого слова. Это было чувство, от которого он не мог отделаться.

У него ведь не было детей.

Он всегда представлял себе вечную жизнь как рождение ребенка. Это означало обрести вечную жизнь: жить дальше благодаря своему ребенку. Но его единственным ребенком был сейчас этот дрожащий, ненормальный мальчик, который мог бы быть совершенно замечательным, если бы волки не разорвали его почти что на куски.

Он ненавидел волков.

Рантцау уговорил его в тот раз, девять месяцев назад; это казалось вечностью. В Копенгагене тоже существуют болезни, сказал он тогда. Так оно и было. Но все не так-то просто. Наивным он не был. И если он поехал в Копенгаген, то не для того, чтобы сделаться врачом для бедных в районе Нёрребро и пускать кровь в датских трущобах. Или дворцовому ребенку. Он понимал, что это означало.

То, что он не покинул экспедицию в Альтоне. Не сбежал в Ост-Индию. Это было своего рода ответственностью. И он был почти уверен, что принял ошибочное решение.

Если это вообще было решением.

Или дело было в том, что он сам не решился остановить карету в Альтоне, не решился сойти и тем самым не решился остаться в своей прежней жизни: а просто продолжил путь, в новую жизнь. Просто продолжил путь и, на самом деле, никогда не решался, а просто продолжил путь.

Они сошли на берег в Корсёре и сквозь метель продолжали путь к Копенгагену.

Король и Струэнсе были в карете одни.

Кристиан спал. Он улегся без парика, положив голову Струэнсе на колени, завернувшись в одеяло, и пока они, сквозь датскую метель, медленно ехали на северо-восток, Струэнсе сидел совершенно неподвижно и думал о том, что святым является то, что это святым делает, поглаживая Кристиана рукой по волосам. Поездка по Европе должна была скоро подойти к концу, и должно было начаться нечто совсем другое, о чем он ничего не знал, и о чем ничего знать не хотел.

Кристиан спал. Он тихонько поскуливал, но эти звуки невозможно было истолковать: ему словно бы снилось что-то приятное или ужасное; было непонятно. Возможно, ему снилось воссоединение влюбленных.

14 января 1769 года королевская свита прибыла, наконец, обратно в Копенгаген.

За три километра до городских ворот разбитые и запачканные глиной экипажи остановились и были заменены; новые экипажи уже стояли наготове, с шелковыми пледами вместо одеял, и королева, наконец, заняла место в карете своего супруга — Кристиана VII.

Один на один. Они внимательно вглядывались друг в друга, словно пытаясь усмотреть перемены, на которые надеялись или которых опасались.

К тому моменту, когда процессия тронулась, уже успело стемнеть, было очень холодно, и торжественный въезд происходил через Западные ворота — Вестерпорт. Там была выставлена сотня солдат с факелами в руках. Гвардия прошла торжественным маршем, но без музыки.

Шестнадцать карет подъехали к дворцовым воротам. Во дворе выстроились придворные. Они долго ждали в темноте и холоде, и настроение было мрачным.

Во время торжественной встречи Струэнсе и королеву забыли представить друг другу.

При свете факелов и под леденящим дождем со снегом началась церемония приветствия короля. Тот же, когда кареты остановились, подозвал к себе Струэнсе, шедшего сбоку, позади королевской четы. Последним в ряду ожидавших — торжественно встречавшего комитета — стоял Гульберг. Он, не отрывая взгляда, смотрел на короля и его лейб-медика.

Пристально рассматривали их и многие другие.

Поднимаясь по лестнице, Струэнсе спросил короля:

— Кто был тот человек, который так зло смотрел?

— Гульберг.

— Кто он такой?

Король помедлил с ответом, пошел дальше, потом обернулся и с абсолютно неожиданной ненавистью прошипел:

— Он знает! ЗНАЕТ!!! где находится Катрин!

Струэнсе не понял.

— Злой! — продолжал Кристиан с той же ненавистью в голосе. — Злой!!! и незначительный!!!

— Зато его взгляд был довольно многозначительным, — заметил Струэнсе.

В карете, наедине с королем, маленькая англичанка не произнесла ни слова.

Она не знала, ненавидела ли она мысль об этом воссоединении или же мечтала о нем. Мечтала она, возможно, не о Кристиане. Кое о чем другом. О переменах.

Она начала понимать, что у нее есть тело.

Раньше ее тело было чем-то, что придворные дамы, тактично опустив глаза, помогали ей прикрывать, и что она потом, под прикрытием этой брони, водила повсюду на глазах у двора: словно маленький военный корабль. Сперва ей казалось, что она состоит только из этой брони. Ее неотъемлемым свойством была броня королевы. Наделенная этой ролью, она была маленьким бронированным корабликом, озираемым этими поразительными датчанами, которые так отвратительно говорили на ее языке, и чья личная гигиена была столь омерзительной. Они все были пыльными и неприятно пахли плохими духами и старой пудрой.

Потом она открыла для себя свое тело.

После рождения ребенка у нее вошло в привычку, когда придворные дамы вечером уходили, снимать ночной туалет и лежать под ледяными простынями в бесстыдной наготе. При этом она ощупывала свое тело; не из плотских побуждений, нет, это не было развратом, думала она, это делалось для того, чтобы потихоньку распознавать и изучать тело, которое в тот момент лежало свободным от придворных платьев и пудры.

Только ее кожа.

Ее тело начинало ей нравится. Она все больше ощущала его как свое. После того, как ребенок родился, и грудь уменьшилась до своего настоящего размера, ее тело стало ей нравиться. Ей нравилась ее кожа. Ей нравились живот и бедра, и она могла часами лежать и думать: это действительно мое тело.

К нему приятно прикасаться.

За время путешествия короля по Европе она пополнела, и при этом ей стало казаться, что она врастает в свое тело. Она уже чувствовала, что на нее смотрят не только как на королеву, но и как на нечто иное. Ведь наивной она не была. Она знала, что в сочетании ее нагого, под всей этой амуницией, тела с ее титулом, существовало нечто, создававшее вокруг нее некое невидимое поле излучения, состоявшее из половой принадлежности, вожделения и смерти.

Королева ведь была запретной, и при том была женщиной. Поэтому она инстинктивно чувствовала, что мужчины смотрят прямо сквозь ее одежды и видят то тело, которое ей теперь нравилось. Она была уверена, что они мечтают вонзиться в нее, и что привлекает их в этом смерть.