Спящие - Карен Томпсон Уокер

Бен вскакивает с кровати. Сердце лихорадочно бьется. Единственный способ утихомирить его – это увидеть Грейс. Бен хочет видеть свою дочь немедленно. Но детская пуста. Рыдания доносятся снизу, из кухни.

– Бедняжка, – обращается Бен в темноту кухни. Слово – своего рода приветствие для Энни, которая где-то здесь, во мраке, меряет комнату шагами с малюткой на руках или укачивает ее по особому методу, почерпнутому из книг. Они практически не разговаривают после ссоры, но сейчас Бен забывает прошлые обиды. – Давно она не спит?

Энни не отвечает. Плач усиливается. Внезапно Бен спотыкается о пластик – бутылочка с шумом катится по полу. Пальцы шарят по стене в поисках выключателя, щелчок – и рыдания Грейс доносят страшную истину: случилась беда.

Щурясь от яркого света, Бен различает жену, распростершуюся на линолеуме. Глаза закрыты. Конечности неподвижны. Малышка съежилась у нее на груди, личико покраснело от натуги, глазки сощурены, одеяльце сбилось.

Бен берет дочку и крепко прижимает к себе. Она мгновенно затихает в его объятиях.

Но облегчение длится недолго. На лбу у Энни наливается синяк, веки исступленно дрожат, словно ей снится кошмар.

Бен зовет ее по имени. Трясет за плечи. Он не слышит гула вертолетов, кружащих над городом.

Бен решает приложить к руке Энни лед, как их учили на курсах подготовки к родам, упражнение – своеобразная симуляция схваток, чтобы натренировать дыхание, Энни терпеть его не могла. Выдерживала максимум пару секунд. Может, хоть так удастся ее разбудить. В результате Бен добивается лишь одного – от тепла ладони лед начинает таять, а Энни продолжает видеть долгий, нескончаемый сон.

Треск громкоговорителя, шум помех: тягучие, неразборчивые, как объявления в аэропорту, слова разносятся по тротуарам и улицам Санта-Лоры, проникают в окна пустых домов и большого белого особняка, где некогда, в прошлой жизни, Мэй подрабатывала няней и где сегодня утром она просыпается в гигантской постели.

– Слышишь? – окликает из коридора Мэтью.

Мэй натягивает джинсы и распахивает дверь. Так непривычно ощущать дыхание, отдающее зубной пастой, когда Мэтью проносится мимо нее к окну. На мгновение она не может думать ни о чем, кроме его близости.

Поначалу они не видят источника звука, но гулкий голос сопровождается нарастающим скрежетом – и эта какофония постепенно приближается к особняку. Сквозь помехи различаются слова: «Министерство здравоохранения… изоляция… обязательная…»

– Целый город? – недоумевает Мэй.

– Странно, что раньше не спохватились, – хмыкает Мэтью.

Вдоль веранд, садовых качелей и искусственных газонов, взметая сухую листву, медленно катит песочный внедорожник с громкоговорителем на крыше.

– Военные, ну разумеется, – кивает Мэтью.

В лучах осеннего солнца на мостовую падают две длинные тени. Двое мальчишек бегут за джипом, словно за тележкой мороженщика.

Сообщение повторяется. Говорят про поставки воды и провизии. Упоминают веб-сайт.

– Национальная гвардия, – понимает Мэй. – Как во время урагана.

Во всем квартале хлопают двери. Люди выскакивают из своих классических американских домов и прижимают ладонь ко рту.

Возникает ощущение поворотного момента; определенно, это утро войдет в историю – отныне речь не об одном этаже в одном общежитии одного колледжа.

«В случае обнаружения признаков заболевания у себя или окружающих немедленно сообщите в девять-один-один», – доносится из рупора.

В салоне четверо солдат в белых масках и солнцезащитных очках отгоняют мальчишек от внедорожника. Если они и улыбаются юным шалопаям, то за масками не разобрать.

– Не размахивали бы они своими пушками, – ворчит Мэтью, не отрываясь от ноутбука в поисках свежих новостей – они повсюду, наряду с новым термином: санитарный кордон.

– Никто и не размахивает, – возражает Мэй, но взгляд прикован к длинным черным стволам на коленях солдат.

«Не собирайтесь большими группами. Избегайте общественных мест. Если вы подверглись заражению, позвоните по данному номеру».

– Ты в курсе, как однажды американское правительство закрыло китайский квартал на карантин из-за тифа, а потом выжгло там все дотла? – спрашивает Мэтью.

– Нам это не грозит, – уверена Мэй.

– Они уже проделывали такое. Гавайи, тысяча девятьсот тридцатый год.

– Может, теперь все наладится, – произносит Мэй.

– Ты потрясающе наивна! – фыркает Мэтью. Несмотря на проступившую щетину, у него невероятно гладкая кожа.

По всему кварталу соседи сбиваются кучками на крыльце, нервно сцепив руки, беседуют на подъездных аллеях, словно хотят услышать подтверждение, – так всякая вера частично опирается на мнение других.

– Они понятия не имеют, что происходит, – произносит Мэтью, вставая рядом с Мэй.

Она ощущает его стремление окликнуть соседей, высунуться из окна и закричать. У этого паренька своя логика, которая служит стимулом. Но нечто посильнее логики заставляет людей искать общества друг друга.

Большего всего Мэй пугают пустые веранды – сколько уже уснуло в этих безмолвных домах, сколько тел обезвоживаются во сне?

У нее звонит сотовый.

– Я думал, ты его вырубила, – хмурится Мэтью. – Если телефоны отслеживают, нам крышка.

Мамин голос на том конце провода.

– Ты как?

– Нормально, – отвечает Мэй.

– Мне звонили из полиции.

Внедорожник тает вдали. Громкоговоритель стихает на ветру.

– Тебе надо держаться вместе с остальными, – внушает мама. Судя по напряженному тону, она вот-вот заплачет.

Внезапно внимание Мэй переключается с джипа на группку людей в мятых деловых костюмах. Они бредут по мостовой, волоча за собой чемоданы. Плащи перекинуты через плечо. Странная колонна передвигается медленно, устало, как будто идет не первый день. Колесики чемоданов цепляются за трещины в асфальте. На шее у всех болтаются пластиковые бейджи.

Эти путешественники, катящие свой багаж по местной улочке мимо подъездных аллей и пожарных гидрантов, напоминают нелепые образы из какого-то сна.

– А вдруг ты заболеешь? – не успокаивается мама, но куда проще беспокоиться о чужаках за окном, пока те медленно тащатся по дороге. Какая-то женщина идет босиком. Куда подевались туфли? – гадает Мэй. Однако в этом и плюс посторонних – не нужно выслушивать их истории.

Две недели – ровно столько девочки сидят в четырех стенах, выбираясь из дома только по ночам, чтобы полить овощи. Еще раз они выходили, когда увезли отца, и, светя фонариками, изучали гигантскую букву Х на фасаде.